Методологическая аккуратность в российских общественных науках из исключения (каким она была в первые десятилетия после крушения господствующего идеологического дискурса, подменявшего собой и научный метод) постепенно становится правилом – по крайней мере, в той их части, которая имени науки действительно заслуживает. Однако все еще не преодолено естественное для неофитов страстное стремление непременно сразу же, одним скачком, оказаться на переднем крае науки мировой, не испытавшей на себе уродующих воздействий, что выпали на долю отечественной мысли, и потому будто бы заслуживающей полного некритического доверия. Оборотной стороной этого «догоняющего развития» нередко становится нечувствие к тем путям и способам, которыми, собственно, вырабатывались новейшие исследовательские орудия, и производное отсюда непонимание того, для решения какого круга проблем они предназначены, а какие проблемы уже были разрешены до того предыдущими поколениями исследователей и другими исследовательскими средствами. В местах, где движение науки происходит менее судорожно и более органично, как-то не принято отбрасывать инструмент, не убедившись в том, что все его возможности уже использованы и исчерпаны (причем иногда происходит и возвращение, даже неоднократное, к прежним инструментам – в том случае, если появляются основания признать отказ от них поспешным и преждевременным). Наша же гонка за последними веяниями научной моды своей наивностью напоминает разновидность карго-культа, описанную еще Гоголем: «– Да, поздравляю вас: оборок более не носят. – Как не носят? – На место их фестончики».
Тем большего уважения заслуживают те немногие исследования, в которых методологический выбор определяется не конъюнктурными соображениями, а ответственной авторской рефлексией, где метод не становится самодовлеющей величиной, а служит тому, для чего и предназначен, – поиску истины. Столь длинное вступление для того и понадобилось, чтобы сказать: книга Дмитрия Давыдова, Виктора Мартьянова и Леонида Фишмана принадлежит к этой драгоценной категории.
Действительно, понятие ренты – вместе со всеми его многочисленными коннотациями и при-
ложениями – в современной науке маргинализировано. Действительно, его маргинализация состоялась не без влияния идеологических трендов. И действительно, его эвристический потенциал еще далеко не исчерпан. Предположить все это можно было бы и интуитивно, но книга Давыдова, Мартьянова и Фишмана подтверждает справедливость этих предположений доказательно и убедительно, на широком круге тем и сюжетов. Пожалуй, можно выделить два главных нерва, где авторская мысль бьется наиболее напряженно: 1) внутренняя, органическая связь капитализма и демократии (а пожалуй что, и шире – экономики и политики, хозяйствования и властвования), выявляющаяся через категорию ренты; 2) этическое измерение того и другого, опять же через призму ренты делающееся особенно видным и особенно проблематичным.
Любопытно, что российский сюжет, которому посвящена отдельная глава, к числу этих нервов не относится. Он играет только ту роль, которая подобным частным случаям и приличествует, – роль того материала, на котором могут быть с максимальной силой продемонстрированы возможности теории (и они тут и впрямь продемонстрированы). Слишком часто российские исследователи ставят телегу впереди лошади, сосредоточиваясь исключительно на своем многострадальном отечестве и эклектически соединяя фрагменты тех или иных теорий лишь для того, чтобы на какой-нибудь новый манер заклеймить его, отечества, общеизвестные пороки и непорядки. В рецензируемой книге лошадь теории, как ей и положено, везет телегу практики, non vice versa. И это тоже должно быть отнесено к числу неоспоримых достоинств монографии.
Как всегда в подобных случаях, недостатки книги являются оборотной стороной ее достоинств. Впрочем, это даже не недостатки – это естественные издержки выбранной авторами стратегии.
Во-первых, получив в свое распоряжение великолепный инструмент (и даже не просто получив, а собственноручно усовершенствовав и отточив его), очень трудно удержаться от того, чтобы не поверить в его универсальность. Так и авторы рецензируемой книги, похоже, полагают, что понятие ренты – своего рода ключ ко всем замкам, что при его помощи могут быть не только поняты все основные аспекты происхождения и актуального состояния современных обществ, но и предсказаны векторы их дальнейшей трансформации. Их концепция рентного общества – именно в силу своей глубокой фундированности! – начинает выглядеть герметичным языком, позволяющим сформулировать внутренне непротиворечивые ответы на любые вопросы, но не допускающим существования других языков, предоставляющих возможность отвечать на те же самые вопросы иначе и не менее аргументированно.
Между прочим, то, что предложенный авторами портрет нынешней России как рентно-сословного общества кажется вполне правдоподобным, еще не означает, что при помощи той же палитры можно столь же адекватно передать черты любого другого общества. Например, при всем внимании, уделенном авторами современному Западу, явно затушеваны весьма глубокие различия между европейской и американской моделями социального порядка. Еще менее ясна степень применимости концепции ренты к незападным культурам разной степени вестернизации – хоть к Японии, хоть к Индии, хоть к Китаю, хоть к исламскому миру (как-никак составляющим совокупно большинство человечества). Разумеется, задача тестирования сравнительной валидности этой концепции на обширном страновом материале не могла быть решена и даже не должна была ставиться в рамках одного исследования. Но было бы полезно осознавать, что без такого тестирования столь амбициозная концепция обойтись не может. Пока же его подмена такими субститутами, как анализ сугубо маргинального жанра массовой литературы – ЛитРПГ, выглядят довольно слабо. Строго говоря, без соответствующих параграфов (c. 362–378) вполне можно было бы обойтись – книга не заслуживает того, чтобы впечатление от нее ближе к финалу оказалось смазанным.
Более важно, что подразумеваемая универсальность, всеохватность предлагаемой концепции отчасти ослабляет тот самый импульс книги, который для авторов, безусловно, является одним из важнейших, – этический. Если рентные отношения на самом деле пронизывают всю социальную ткань, если рента в широком смысле представляет собой «материальные и иные блага, которые получаются индивидами, социальными группами и даже отдельными обществами вследствие занятия выгодной позиции в социально-политической структуре» (с. 25), если в то же время она может быть понята «и в обычном смысле – как некий стабильный доход, не зависящий от трудовых усилий», но не обязательно связанный «с занятием однозначно выгодной (и даже доминирующей) позиции в социальной структуре» (с. 26), то что, собственно, несправедливого в рентных отношениях как таковых? Коль скоро они возникают в силу самого факта принадлежности к обществу, к любому обществу, и занятия в нем любой социальной позиции, кроме позиции крайнего, безнадежного изгоя (кого-то вроде описанного братьями Стругацкими «кадавра, неудовлетворенного полностью»), то единственным до конца последовательным путем к справедливости оказывается с трудом вообразимый выход из общества per se, а не просто из того или иного его исторически возникшего состояния. Это, конечно, reductio ad absurdum, но этический пафос книги настолько ценен, что его хотелось бы видеть менее уязвимым для столь грубых критических операций.
Во-вторых, вскрывая и дезавуируя идеологические пресуппозиции критиков рентной парадигмы и приверженцев альтернативных ей исследовательских языков, авторы как будто не признают идеологической ангажированности собственных построений. Об этом ясно сказано уже в аннотации: «рентные основания» «идеологически игнорировались чистой экономической и политической теорией, но всегда сохраняли важнейшую регулятивную значимость в реальной жизни общества» (с. 5). Этим противопоставлением идеологии как «ложного сознания» и концепции ренты как способа (видимо, единственного заслуживающего доверия способа) говорить о «реальной жизни» проникнута вся книга. В наиболее концентрированном виде он представлен в прогностических пассажах, в которых вероятностная оценка тех или иных сценариев развития событий эксплицитно замещается модусом ценностно окрашенных упований: «пересмотр системы идеологических (sic! – С.К.) координат политического проекта позднего (глобального) Модерна» подорвет «господство шизофренической потребительской культуры, на котором основана легитимация существующего политического порядка», «и тогда шизофреническое сознание рентных групп и сословий… получит шанс вернуться в реальность» (sic! – С.К.) (с. 118). Причем сама эта чаемая реальность, лаконично охарактеризованная как «классовая тотализация политического» (там же), кое-кого способна и напугать (меня, например, пугает).
Но эти замечания ни в малейшей степени не ставят под сомнение достоинства книги. Что идеал абсолютной ценностной стерильности в социальных науках недостижим (а слишком упорные попытки его достичь оборачиваются полной банализацией производимой текстуальной продукции), давно известно. Перед читателем – фундаментальное, хорошо структурированное, концептуально когерентное исследование, и присутствующий в нем элемент благородной страсти идет ему только на пользу. Собственно, без него книга вряд ли бы вообще состоялась. А она состоялась – к чести российской науки.
