Еще в преддверии XXI века казалось, что Россия
утратила едва ли не все свои международные позиции. Однако
изменения планетарного масштаба, произошедшие за последние годы,
раскрыли перед ней возможности стать державой, от которой во многом
зависит вектор мирового развития. Но способна ли наша страна
сыграть глобальную роль, не придерживаясь своей цивилизационной
самоидентификации? Конкретнее – что есть Россия вне европейской
идентичности?
ГОСУДАРСТВО И НАЦИОНАЛЬНАЯ ИДЕЯ
Поиски новой идентичности, национальной идеи,
остаются одним из наиболее острых вопросов российской общественной
дискуссии. Спектр мнений о возможном пути в будущее очень
разнообразен, а порой и пугающе противоречив. До такой степени, что
поиски, призванные по определению сплотить нацию и усилить
потенциал страны, на деле способны породить лишь дополнительные
серьезные проблемы. Подобное противоречие является следствием
целого ряда фундаментальных заблуждений.
Одно из них состоит в убеждении (а скорее
предубеждении), что основополагающие принципы общественной и
государственной жизни будто бы можно сформулировать и ввести в
обиход директивным, принудительным образом. Самое очевидное
доказательство иллюзорности этого – исторический опыт России,
особенно в XX столетии, бЧльшая часть которого была растрачена на
усилия по воплощению в жизнь антигуманных агрессивных химер,
маскировавшихся под лозунгами всеобщего равенства и счастья для
нынешнего поколения. Крах Советского Союза наглядно показал
опасность и губительность попыток государственного аппарата
монополизировать право на идейное и практическое руководство
развитием.
Задача современного эффективного государства –
создать условия для длительного и подчас противоречивого
взаимодействия различных субъектов политической, экономической,
культурной и других сфер общественной жизни. Только в такой среде
постепенно формируется национальная идея. Подлинное понимание
национальной специфики и идентичности может вобрать в себя
некоторые революционные лозунги, но оно всегда является продуктом
консенсуса, который, в свою очередь, достигается в процессе
длительного общественного диалога.
Сегодня в нашем обществе сосуществует множество
различных идей и идеологических концепций. Сторонники едва ли не
каждой из них категорически настаивают на том, что именно их
взгляды должны быть провозглашены в качестве приоритетов развития
России. Разброс мнений и острота споров, доходящих до полной
непримиримости, очевидно, свидетельствуют о том, что выработать
идейный вектор, который был бы единым для подавляющего большинства
нации, в настоящее время невозможно.
Никакой объединяющей идеи в нашем обществе сейчас и
нет. Попытки выдать на-гора некий синтетический продукт, к тому же
подаваемый как априори правильный и не подлежащий обсуждению,
оставляют стойкое ощущение сиюминутной конъюнктуры, добротного
рабочего материала для сатириков. Тем более что в результате они
сводятся ко все более популярному в последние годы лозунгу-тосту
«за все хорошее, против всего плохого».
Едва ли не вся российская история изобилует
разнообразием «государственнических» проектов, в основе которых
(несмотря на внешнее различие идеологий) лежит одна идея:
превратить жителей России в «винтики» «хорошо смазанной»
государственной машины. Дескать, только она, функционируя как
единое целое, способна эффективно обеспечить «общее благо». Причем
безусловная монополия на определение критериев такого «блага»
неизменно принадлежит бюрократическому аппарату. А он склонен
игнорировать, как «второстепенный», тот факт, что абстрактный
«народ» состоит из конкретных людей.
В прежние эпохи, наиболее опасные вызовы которых были
связаны с прямой и явной внешней угрозой интересам России
(агрессией), подобные сформулированные «наверху» модели в основном
справлялись с задачами сохранения государственного суверенитета (а
то и укрепляли и расширяли его). Однако в тех случаях, когда вызовы
национальным интересам носили не прямолинейно-силовой характер,
когда требовались гибкость, оперативность и нестандартность
«ответных шагов», сверхконцентрированное «государственничество»
демонстрировало свою беспомощность.
Так, знаменитая триада XIX века «самодержавие,
православие, народность», призванная консолидировать общество,
превратилась к концу столетия в идейное обоснование
внешнеполитической экспансии – на юг, к осуществлению вековой мечты
овладеть Черноморскими проливами и выйти на новые мировые рынки.
Однако оказалось, что каменная скорлупа имперско-самодержавной
национальной идеи сковала жизненные силы народа, его способность к
творческому развитию. Монархическая элита была не в состоянии
адаптировать страну к реалиям стремительно надвигавшейся
индустриальной эпохи, и напрямую связанные с этим
военно-политические неудачи стали прологом революционного слома
государства.
В СССР в качестве национальной служила идея «мировой
революции». За десятилетия советской власти она прошла ряд стадий –
от лозунгов о ее немедленном воплощении в действительность любой
ценой до примирительных рассуждений о возможности «торжества
социализма» в процессе «мирного соревнования различных общественных
систем».
Теперь уже распад советской системы стал наглядной
демонстрацией нежизнеспособности тезиса о тотальном примате
государства над обществом и индивидом как единственно возможной
форме решения национальных задач. Только на закате существования
Советского Союза была предпринята попытка переориентации на
интересы, права и свободы отдельной личности, конкретного человека.
Отчасти призывы не были услышаны, отчасти они уже не могли быть
полноценно претворены в жизнь в условиях стремительного распада
коммунистического госаппарата.
Наконец, бурные общественно-политические катаклизмы
постсоветского периода вновь показали, что многие беды России
происходят как раз из-за того, что нашему народу не хватает
уважения к себе, осознания себя как общества независимых и
ответственных граждан.
Преодолеть нынешние проблемы можно, лишь постепенно
преобразовывая менталитет государства и общества, отказавшись от
доминирования «коридорно-властных» решений, от слепого следования
им со стороны граждан. Россию спасет не новая революция, будь то
«бархатная» или бессмысленно-беспощадная, а то, что большинство
населения постепенно осознает необходимость последовательных шагов
в направлении реально работающей демократии.
Демократические процессы пойдут быстрее, если будет
расти благосостояние. Ибо, как справедливо отметил видный немецкий
социолог Ульрих Бек, «только люди, у которых есть дом и надежная
работа, а следовательно, и материально обеспеченное будущее,
являются гражданами, способными воспринять демократию и воплотить
ее в жизнь… Без материальной обеспеченности нет ни политической
свободы, ни демократии». При этом Россия может избежать ошибок и
издержек, которыми сопровождалось выстраивание социального
консенсуса при становлении рыночных экономик стран Запада.
Поборники «государственности», склонные к завиральным
призывам противопоставить себя остальному миру, обычно подменяют
понятия. Стремление взять на вооружение опыт, уже доказавший свою
эффективность в других странах, они приравнивают к диктату Запада.
Но речь идет не об отказе от российских интересов, а о том, чтобы
вписаться в апробированную историей модель совершенствования форм и
методов общественного бытия. Ее реализация ведет к благополучию и
даже процветанию большинства граждан и собственно государства.
Япония, Бразилия, Индия, Индонезия и многие другие
страны идут именно этим, по сути европейским, путем. Да и в Китае,
если сравнить его нынешнее общественное состояние с периодом
культурной революции, вектор движения очевиден. И никто из них не
становятся от этого менее самобытными.
Просто тот, кто хочет быть конкурентоспособным,
воспринимает и приспосабливает к своим условиям лучшее из
коллективного опыта человечества. Европа не арабизировалась,
заимствовав новую для себя цифровую систему. И не китаизировалась
приняв и усовершенствовав фарфор, порох и чай. Как не перестала
быть в высшей степени самобытной страной Индия, сделав английский
язык средством национального общения. Скорее, наоборот, без этого
она вряд ли превратилась бы за полстолетия в единую великую
державу.
В начале 1990-х годов немало копий было сломано
вокруг теории Самьюэла Хантингтона о грядущем «столкновении
цивилизаций» как контрапункте международной политики в XXI
столетии. Многие увлеклись тогда выискиванием в размышлениях
почтенного профессора едва ли не «тайных сигналов» к началу
подготовки Третьей мировой войны. Между тем данная теория
констатировала объективные изменения, начавшиеся еще до краха
биполярного миропорядка. Мир становится слишком разнообразным, а
процессы, происходящие в различных уголках планеты, столь
масштабны, что ни одна даже самая сильная держава уже не способна в
одиночку оказывать на них решающее влияние, а тем более
контролировать их. Для России это, в частности, означает
необходимость сформулировать свою цивилизационную принадлежность,
определиться со своей геостратегической нишей.
ЕВРОПЕЙСКИЙ ПУТЬ РОССИИ
Наиболее перспективной представляется идентификация
России как европейской страны, как части большой, объединяющейся
Европы.
На этом пути имеется целый ряд как объективных, так и
субъективных трудностей. Десятилетия советской власти только
усугубили отечественную мифологию об «особом предназначении» страны
и народа. Разумеется, Россия значительно отличается от многих
других субъектов общеевропейского пространства, которое, впрочем,
само весьма неоднородно. Испания и Греция очень мало похожи,
например, на Швецию и Финляндию, но все эти страны входят в одну
цивилизационную семью.
Как часто бывало в истории России, на рубеже веков ей
предстоит решить, является ли она самой восточной страной Запада
или же самой западной страной Востока. В рамках какой
макроструктуры органичнее реализуется российская самобытность? Где
в наиболее полной мере раскрывается созидательный потенциал страны
и сдерживается разрушительный? На мой взгляд, ответ ясен:
российская специфика, уже оказавшая самое благотворное влияние на
мировую цивилизацию, способна в XXI веке оптимально проявиться
внутри общего европейского (шире – евро-атлантического)
пространства, а не за его пределами.
Конечно, в отношениях России и с отдельными
европейскими странами, и с Европейском союзом еще достаточно
недопонимания и взаимных подозрений. Однако непредвзятый анализ
показывает, что бюрократически-процедурные разногласия Москвы и
Брюсселя по большей части не острее споров Брюсселя, скажем, с
Вашингтоном. То же и в случае стран Центральной и Восточной Европы:
яростные антироссийские нападки звучат из двух-трех столиц, давно
известных своей исторической закомплексованностью и амбициями,
ничем в реальности не оправданными.
Отсюда следует, что гневными филиппиками в адрес
«высокомерных евробюрократов» или «неблагодарных» экс-членов
советского блока, смеющих «тявкать» на бывшего патрона, проблем в
отношениях с европейцами мы не решим. Тем более что многие из этих
проблем коренятся прежде всего в нашей собственной внутренней
политической зашоренности и инфантильности.
Так, у нас нет недостатка в тех, кто видит в
стремлении Европы активизировать свою политику на постсоветском
пространстве одни лишь угрозы российским национальным интересам. В
последние 10–15 лет ЕС действительно стремится расширить зону
своего влияния. Однако валить все в одну кучу не следует. Есть
объективное тяготение малых стран, включая республики бывшего СССР,
к сближению с сильными и богатыми соседями. Сотрясать воздух по
этому поводу – только напрасно тратить время.
Если Россия хочет сохранить, а тем более расширить
зону своего влияния, единственный способ – ускоренное развитие
собственной экономики, инвестиционного и научного потенциала.
Причем модель должна быть диверсифицированной, направленной на
реальное стимулирование структурных реформ, на отход от «сырьевой
ориентации». Иначе мы объективно не сможем стать примером для
большинства государств мира, не обладающих столь обширной и
разнообразной сырьевой базой, как наша страна. (Еще раз напомню,
что в новейшей истории человечества еще не было случаев успешной
авторитарной модернизации в странах с сырьевой экономикой.) Едва ли
Россия вновь хотела бы явить миру образец того, «как не надо делать
реформы».
Европейцы не заинтересованы в конфронтации с нами,
но, конечно, являются серьезными конкурентами. Они готовы и Россию
воспринимать как конкурента, в том числе агрессивного и
неуступчивого. Но «энергичность» и «неуступчивость» должны
выражаться не в милитаризации, не в примитивных угрозах «перекрыть
вентиль», не в попытках возродить жесткое единоначалие во всех
сферах жизни и не в пренебрежении правами и свободами.
Страхи европейцев связаны не с тем, что мы сумеем
восстановить «империю» (они прекрасно понимают, что это
невозможно). Наши соседи боятся того, сколько дров еще наломают
российские «государственники» в безнадежных попытках остановить
поезд истории. Лишь самые отъявленные европейские русофобы (а такие
существовали на протяжении всей нашей истории) действуют по
принципу «чем хуже, тем лучше». Они надеются, что Россия,
поддавшись эмоциям, вновь соскользнет к конфронтации, самоизоляции
и доживающим свой век «идеям чучхе».
Убежден, впрочем, что устремления «возродить Россию»,
одновременно восстанавливая пещерные образцы
советско-российско-имперской модели, неприемлемы и для большинства
наших сограждан. Хотя, конечно, относительный рост их
благосостояния в последние годы вкупе с определенной
направленностью государственной медиапропаганды притупляет
воспоминания о негативных аспектах советской жизни у ряда категорий
населения, воздействует на молодежь, не успевшую вкусить все
«прелести» советской системы.
РАСКРЕПОЩЕНИЕ ВОЗМОЖНОСТЕЙ
Сила современного государства заключается в первую
очередь (и в решающей степени) в сочетании компетентности и
гибкости. Конкурентоспособный государственный механизм обязан быть
модератором (лидером-посредником) ключевых процессов в жизни нации.
Причем управлять не самими первичными процессами, а производными от
них. Оптимально – производными от производных (вторыми
производными, как говорят математики). Цепляясь же за старые
стереотипы традиционной «державности» (производной от «держать и не
пущать»), российские правящие круги рискуют растратить остаток
национальных ресурсов на охранение фантомов своей исторической
памяти. «Мобилизация элиты» посредством несостоятельных советских
методов приведет лишь к закоснению государственной структуры,
вызовет ступор политического и экономического развития. Вот тогда
мы действительно превратимся в легкую добычу для пресловутых
«внешних сил». При этом нас никто не станет «завоевывать». Мы или
распадемся сами, или станем объектом влияния динамичных
постиндустриальных держав.
Единственный эффективный путь развития –
раскрепощение возможностей, дабы формировать компетентную и
дееспособную, национально ориентированную элиту. Эффективность и
стабильность правящего класса достижимы лишь при условии его
высокой вертикальной и горизонтальной мобильности, способности
быстро рекрутировать субъекты, умеющие легко адаптироваться к
стремительно меняющимся условиям и вызовам внутренней и внешней
среды. Наиболее действенным механизмом для регулярного
«проветривания» элиты могут быть только демократические процедуры.
Они же, как показывает исторический опыт, лучше всего защищают
общество от охлократии.
Властная вертикаль не может быть гибкой и эффективной
уже в силу своих «архитектурных» особенностей. Современная мировая
практика наглядно доказывает превосходство сетевых, распределенных
структур управления (исключение составляют правоохранительная
система, вооруженные силы и судебная система). При этом внешняя
монолитность во многом иллюзорна – ведь нынешняя система состоит из
разномастных субъектов. Разнобой в интересах и подходах к решению
задач одних и идейно-политическая бесхребетность других делают
линию, проводимую элитой, совершенно невнятной.
На Россию со всех сторон «сыплются» внешние и
внутренние вызовы, а у нас, по сути, все продолжаются эксперименты.
То с «правильной рассадкой» и «равноудаленностью». То с
манипулированием идеологическими концептами для «внутреннего» и
«внешнего» употребления… Де-факто продолжается борьба между
парадигмами свободной рыночной экономики и расширенного
вмешательства государства в экономическую жизнь – не без поощрения
властей. Возрождаются худшие образцы советской управленческой
традиции. Важнейшие решения принимаются келейно, в то время как
конституционные учреждения, призванные вырабатывать государственную
политику, систематически игнорируются. Серьезные опасения внушает и
то, что опорой для реализации государственных решений часто служат
силы и институты, объективно не заинтересованные в преобразованиях
и даже враждебно настроенные против них.
В этих условиях дальнейшее углубление отношений с
Евросоюзом полезно и с точки зрения изучения и адаптации
современных механизмов и технологий государственного управления.
Особенно по той причине, что речь идет об обширной территории,
состоящей из субъектов с неодинаковым уровнем экономического
развития. Европейский союз накопил значительный опыт регионального
и отраслевого развития в условиях жесткой международной
конкуренции. Поучительна и работа европейцев в области
экономического протекционизма. Нашей стране есть что почерпнуть у
них, избежав чужих ошибок и не начиная с чистого листа там, где уже
есть алгоритмы успешного решения задач.
Наконец, Россия, более тесно интегрированная в
Европу, просто не может утратить свою цивилизационную
специфичность. Мы всегда были частью Старого Света, испытывали на
себе его влияние и сами воздействовали на европейские дела самым
непосредственным образом. Христианские ценности, составляющие суть
европейской цивилизации, столь же органичны для нас, сколь и для
абсолютного большинства европейских наций. (Даже самый яростный
российский «почвенник» не возьмется утверждать, что Русь потеряла
свою специфичность, приняв христианство.) Старый континент
объединяется, однако продолжает оставаться Европой отечеств, в том
числе российского Отечества. Нельзя отвергать то, что составляет
естественную часть нашей идентичности. Только вместе мы выдержим
цивилизационное давление азиатского, американского и прочих мощных
цивилизационных магнитов.
Наиболее серьезные и влиятельные европейские
государства в целом демонстрируют понимание того, что
сколько-нибудь внятная политика невозможна без учета фактора
России. Многие события глобального масштаба (ситуация в Ираке и на
Ближнем Востоке, обострение проблемы распространения ОМУ)
показывают, что совместные действия России и Европейского союза
имеют, как правило, больший вес в международных делах, нежели соло
каждого в отдельности.
Чрезвычайно важно, чтобы остальной мир смотрел на нас
именно как на часть европейской системы. Европейская идентификация
России в значительной степени сняла бы политическую
неопределенность, сохраняющуюся в восприятии нашей страны соседними
государствами. Неопределенность же, как известно, порождает
сомнения и даже озабоченность. Стратегическое позиционирование
России как европейской державы помогло бы сбалансировать и в
долгосрочной перспективе придать качественно новую динамику и нашим
отношениям с новыми независимыми государствами, включая Украину и
Белоруссию, со странами Центральной и Восточной Европы.
В Старом Свете вновь обострилась дискуссия о
перспективах вразумительной европейской политики без учета фактора
России. Крайне опасно оказывать – вольно или невольно – помощь тем,
кто хотел бы прочертить «окончательную» границу между Европой и
не-Европой чуть западнее Смоленска и Белгорода. Где будет проходить
эта граница, как она будет выглядеть – решит история. И уже сейчас
эта история формируется в противоборстве двух основных европейских
подходов к современной России.
Один исходит из того, что Россия должна оставаться
внешним фактором для интегрированной Европы, быть ее
ресурсно-энергетическим подбрюшьем и выполнять вспомогательную
работу по обеспечению европейской безопасности. В остальном же
Евросоюзу следует дозировать степень вовлеченности России,
ограничиваясь декоративными, внешними формами сотрудничества.
Сторонники другой тенденции осознаюЂт, что шансы на
сохранение передовой роли в глобальном мире скорее принадлежат
Европе, объединяющей де-факто все государства на пространстве от
Лисабона до Владивостока. Чтобы оставить за собой к середине
наступившего столетия лидирующие позиции на международной арене,
Старому Свету понадобится концентрация всех экономических,
технологических, геополитических и культурных ресурсов. При этом
российско-европейская ситуация рассматривается менее утилитарно, не
отвергается с порога и стратегическая перспектива превращения
России во «внутренний фактор» общеевропейской интеграции.
У нас, в свою очередь, все чаще звучат сомнения
относительно того, насколько стратегически оправданно европейское
развитие страны, ее политических институтов – но, что интересно, не
экономики. В России явственно наметилось тяготение к некоей
неовизантийской стратегии. Однако Византия, как известно, не
сошлась с Европой и погибла, не справившись с вызовами новых
времен. Так куда же стремимся мы?
