Летом 1989 года у автора этих строк, в ту пору студента-германиста, гостил знакомый из ГДР. Наблюдая за буйством горбачевской демократизации, немецкий приятель с тоской сказал: «Какие вы счастливые, у вас так интересно. У нас такого, наверное, никогда не будет». Несколькими месяцами ранее вождь восточногерманских коммунистов Эрих Хоннекер пообещал, что Берлинская стена простоит еще сто лет, а гэдээровская цензура запрещала советские издания за крамолу.
Когда в сентябре 1989 года на съезде ХДС канцлер ФРГ Гельмут Коль заявил об объединении Германии как о цели, никто не воспринял это всерьез.
Как вспоминает помощник Коля по внешней политике Хорст Тельчик, делегатов и прессу тогда интересовало не видение будущего, а то, сумеет ли группа противников федерального канцлера внутри партии сместить его с поста лидера. До падения Берлинской стены оставалось менее двух месяцев.
Сегодня странно вспоминать, что даже после этого события объединение Германии не казалось само собой разумеющимся. Стена символизировала не только идеологический раскол мира, в определенной степени она олицетворяла и итоги Второй мировой войны.
Сдерживание экспансионистских амбиций Германии не в меньшей степени может считаться лейтмотивом ХХ столетия в Европе, чем противостояние Востока и Запада. Когда 8 декабря Гельмут Коль представил план объединения Германии на заседании глав государств и правительств Европейского сообщества, коллеги встретили его весьма холодно.
В своих мемуарах экс-канцлер вспоминает реплику Маргарет Тэтчер, брошенную в кулуарах заседания: «Мы дважды побили немцев, и вот они снова здесь». До весны 1990 года британский премьер высказывалась за пятилетний переходный период сосуществования двух Германий, да и впоследствии не могла избавиться от предубеждения. Ветерану итальянской политики Джулио Андреотти принадлежит крылатая фраза: «Я так люблю Германию, что хотел бы, чтобы их было две». Президент Польши Александр Квасьневский как-то заметил, что, знай участники переговорного процесса в Польше весной 1989 года, который закончился мирной передачей власти антикоммунистической оппозиции, что одним из следствий его станет объединение Германии, события могли развиваться по-другому. Энтузиазма относительно объединения не испытывал и президент Франции Франсуа Миттеран, но он все-таки склонился к идее о том, что участие единой Германии в европейских и евроатлантических организациях – достаточная гарантия от возрождения великодержавных амбиций.
Удивительно, что меньше всех воссоединения Германии опасался именно Советский Союз, у которого было больше, чем у других, оснований предъявить ей исторический счет.
Собственно, вопрос о членстве Германии в НАТО, который, как считается, открыл дорогу расширению на восток и во многом обусловил нынешние проблемы в отношениях с Россией, тогда имел иное значение. Речь шла именно об опасениях соседей и партнеров ФРГ, а не о приближении к советским границам. Впрочем, скорое исчезновение СССР запустило новый отсчет в развитии европейской стратегической ситуации.
Спустя 20 лет те, кто опасался объединения, должны признать свою неправоту: в Европе трудно найти страну, больше приверженную духу мира и безопасности, чем Германия.
У нее нет собственных геополитических устремлений, они сублимировались в экономические интересы, и возвращаться к традиционным формам самоутверждения немцы не хотят. Правда, на рубеже XX–XXI веков Германии вновь пришлось участвовать в военных кампаниях – в Югославии и Афганистане. С присущей национальному менталитету дисциплинированностью страна выполняет возложенные на нее обязанности, но общественное мнение совершенно не склонно воспринимать это как необходимость.
Германия выступает главным гарантом европейской стабильности, потому что действительно ценит те возможности, которые открылись перед ней благодаря послевоенному преображению и европейской интеграции. Немыслимое еще десять лет назад противодействие американской политике – жесткое при Шрёдере по поводу Ирака и более мягкое при Меркель по поводу расширения НАТО на Грузию и Украину – не свидетельство возрождения амбиций. Напротив, это боязнь оказаться в ситуации, когда мирное развитие может быть поставлено под сомнение, невысказанное публично ощущение, что роль Соединенных Штатов в Европе перестает быть стабилизирующей.
В Вашингтоне подобный подход Берлина зачастую воспринимается как проявление черной неблагодарности: Америка не только внесла большой вклад в восстановлении Германии после Второй мировой, но и последовательнее европейцев выступала за воссоединение в 1989–1990 году. Но США стоит утешаться тем, что такое поведение немцев – доказательство правильности политики, проводившейся на протяжении десятилетий.
Германия действительно утратила воинственность и более всего ценит спокойствие, чего, собственно, все и добивались после 1945 года.
Когда говорят о европейских достижениях второй половины XX столетия, обычно вспоминают франко-германское примирение. Примирение России и Германии – пример, возможно, даже более впечатляющий. Взаимодействие Москвы и Бонна/Берлина, активно начавшееся в конце 1960-х годов, сыграло ключевую роль в поддержании европейской стабильности и продолжает выполнять эту функцию до сих пор. Для Германии это тоже залог баланса в Европе – политического и экономического. Не случайно мотором поддержания и развития отношений с Россией выступает германский бизнес, издавна ориентированный на восточные рынки.
После падения Берлинской стены и распада коммунистического блока казалось, что в Европе складывается новый устойчивый порядок. Формально он с тех пор значительно укрепился, если судить по числу членов ЕС и НАТО.
Предположения по поводу угрозы возрождения германского реваншизма не оправдались, Германия по доброй воле растворилась в политическом устройстве Европы.
Но сегодня этому устройству брошено слишком много новых внешних вызовов. И если оно окажется не в состоянии адекватно на них ответить, перед Германией вновь встанет вопрос о самоопределении в мире XXI столетия.
