Главный исследовательский интерес автора может быть выражен кратко: культурный код Запада и тесно связанная с ним проблема «локализации принятия решений». В содержательной части книги представлены некоторые любопытные повороты европейской истории, анализируется «генетический код западной цивилизации», предпринята попытка раскрыть суть ее политической культуры. Все это, как считает Святослав Каспэ, поможет отследить те политические смыслы, которые прямо указывают на центр и периферию современной «ойкумены».
Принято считать, что колыбелью западной цивилизации является Древний Рим. Важное замечание автора состоит в том, что генетическая связь города на семи холмах с современностью прослеживается в первую очередь в архетипе империи. Именно этот архетип явился отправным пунктом анализируемой в книге современной политической структуры Запада. Одновременно ставится вопрос о том, чем же современный мир напоминает империю.
В сегодняшних представлениях Древний Рим, отказавшийся от республиканского правления и облачившийся в имперскую мантию, – это не только монументальная архитектура Форума и Колизея, бои гладиаторов, заговоры патрициев и преследования христиан; это еще и эффективный бюрократический аппарат, упорядоченная правовая система, стройная территориальная, финансовая, военная организация. Из всего римского наследия, по мысли автора, особенно важна роль имперского права, которое строилось на принципах справедливости и потому носило универсальный характер.
На первый взгляд римское имперское право никак не связано с понятиями свободы и демократии. Но Каспэ категорически не согласен с привычным стереотипом, отождест-вляющим демократию со свободой, а империю – с ее противоположностью. Подобные представления можно смело отнести к оценочным суждениям и, скажем так, к разряду логических ошибок чересчур поспешного вывода. В книге приводятся примеры сочетания имперского и демократического начал, известные еще в Античности: Афинская архе, Римская республика со времен Пунических войн. Они лишь подтверждают тезис о том, что «империя», «демократия», «республика», «государство» – это не жестко определенные термины-инварианты, а текучие концепты, переосмысливаемые и трансформируемые, вступающие в многосложные отношения друг с другом (с. 244).
Поспешность выводов особенно вредна в политике, если не учитываются «сложность и неоднозначность сопряжения политических конфигураций с миром ценностей» (с. 244). Имея с ними дело, мы сталкиваемся с очевидным противоречием между нормативным суждением и фактом! Такая постановка вопроса требует прежде всего объективности. Поэтому вовсе не случайно методологически содержание книги обнаруживает непосредственную связь с «императивом различения фактов и ценностей».
В духе данного императива автор делится своими размышлениями о том, насколько центр, иерархия присущи самой природе человеческой социальности и насколько они являются всего лишь метафорой, которую мы можем принять либо не принять, опираясь на собственные ценностные установки.
«Мегатрендом» интеллектуальной мысли, духом времени последних сорока лет, пишет Святослав Каспэ, стало отрицание центра. Критики исходят из того, что «центр всегда репрессивен… притязания центра всегда имеют тотальный характер; всякая тотальность есть тоталитаризм; и все это вкупе должно быть решительно деконструировано и отвергнуто» (с. 12). Так или примерно так обосновывают свою позицию децентрализма Мишель Фуко, Жан-Франсуа Лиотар, Жак Деррида, Жиль Делёз, Феликс Гваттари. Не нужно быть философом, чтобы увидеть в подобных рассуждениях оценку.
Напротив, такие авторы, как Джон Нейсбит («Мегатренды») и Мануэль Кастельс («Сетевое общество»), не прибегают к нормативным обоснованиям в отрицании центра. Они апеллируют к фактам: в современном мире получили распространение «мягкие» управленческие модели, децентрализация принятия решений, расширение прав и возможностей локальных сообществ. Но, считает автор, этих фактов все еще недостаточно для того, чтобы говорить о «смерти центра» и «сокрушении пирамиды».
Итак, центр не оценочное понятие, но идея, указывающая на ценности. А ценности – это модели социального действия, отсылающие к области морального, трансцендентного. Они не поддаются эмпирическому описанию, это «не установки, стереотипы и предпочтения» масс. По мысли автора, они тщательно «выкраиваются» макросоциальным центром в целях nationbuilding. Они легитимируют власть и им принадлежит ключевая роль в интеграции общества. Использование «центра» как метафоры в описаниях социальной реальности, по мысли Каспэ, не означает исключения центра из области реального (с. 21). Ведь социальная реальность «возникает в результате работы дискурсивных механизмов и не может быть помыслена до них и помимо них» (с. 21). Физическим пространством центр является лишь постольку, поскольку это – «одно из измерений пространства человеческого бытия, в числе которых есть и политическое, экономическое, религиозное etc» (Мартин Хайдеггер).
Аргументация автора книги опирается на главный тезис американского социолога Эдварда Шилза о том, что у всякого общества есть центр и периферия. Согласно этой концепции, центр имеет два «измерения» – культурное и институцио-нальное, причем культурное ядро центра (ценностное ядро общества) легитимирует институциональное. Его сакральная природа (сакральная в широком смысле) и само его существование обусловлены «фундаментальной человеческой потребностью во включенности в нечто, способное трансцендировать, преобразить и возвысить повседневный индивидуальный опыт» (Э. Шилз. Центр и периферия: очерки макросоциологии).
С ценностным ядром общества напрямую связано взлелеянное Максом Вебером понятие «харизма», которое современный пиар исказил до неузнаваемости, а социальные науки имеют обыкновение редуцировать к психологическому измерению. Шилз и его последователи восстанавливают справедливость, напоминая о том, что «это не привлекательность для масс и не изобретательное юродство, но знак причастности к сути вещей» (с. 32). Функция центра в качестве ядра ценностной системы общества состоит в производстве и распространении сакрального начала – коллективных представлений о судьбе, жизни и смерти, – апеллирующего к высшим порядкам бытия, которое Шилз предпочитал называть «харизмой».
Уточнив онтологический статус ценностной и институциональной системы, Каспэ предлагает непосредственное описание их функционирования в исторической ретроспективе и на современном этапе развития Запада. Реконструкция истории Европы после крушения Римской империи позволяет автору говорить о бинарности разноприродных властей, которая также явилась конститутивным элементом культурного кода Запада (с. 113). Священной Римской империей в эпоху правления Оттонов владел в первую очередь глава Церкви и лишь во вторую – император (с. 105). Церковь «осуществляла юридические, административные, судебные полномочия современного государства… придерживалась рациональной системы юриспруденции, канонического права» (с. 116). Церковь как нельзя лучше соответствовала принципу империи, поскольку она – по определению – стремится к безграничному расширению своего духовного и территориального влияния.
Результатом Тридцатилетней войны стало утверждение «вестфальской государственности», развивавшей так называемую аугсбургскую формулу, прочно связывавшую власть, территорию и веру воедино. Сакральность отныне не нисходит на государство свыше, но возникает в нем самом, а абсолютная государственная власть – дело рук человеческих, результат заключаемого людьми договора (Томас Гоббс).
Насыщенная подробными деталями и фактами историческая часть книги позволяет Каспэ перейти к анализу «идеального типа» современного государства «в точном веберовском смысле» (с. 168). В таком государстве «центральная ценностная система» содержательно обновляется, народ заменяет «небо» в качестве источника харизмы (с. 177). Однако вопрос о том, насколько успешно, по мнению автора, остается открытым до сих пор.
В бурлящем котле модернизации «процессы empire- и nationbuilding образовали парадоксальную амальгаму» (с. 214), хотя колониальные империи являются «аберрацией» идеального типа государства в контексте истории западной политической формы. Еще более серьезным отклонением от этого идеального типа стал федерализм. Последний не менее опасен для государственного суверенитета (с. 222), чем партии и фракции. Возникает вопрос: почему же, например, в Америке федерализм рассматривается как эталонное явление? Возможно, потому, полагает Каспэ, что Соединенные Штаты на самом деле не являются государством в полном смысле слова.
В книге прослеживается мысль о том, что федерализм американского типа исходит из своего рода «федеральной теологии» американцев, он носит ярко выраженный сакральный, мессианский характер. США шли к федерализму от конгрегационализма, от религии пуритан, которые предпочитали говорить не о «церкви», а о «церквах» Новой Англии (каждая конгрегация была независимой). Такой федерализм, по сути, утверждает политическую форму, альтернативную государству. А именно империю, поскольку «отрицает сущностно и территориально ограниченное государство».
Демократическая природа американской политики отнюдь не является препятствием для ее имперскости, пишет автор. Не что иное, как мощная ценностная система американской демократии, блокировала формирование центральной институциональной структуры, зато помогла «выстроить систему соположенных, но не соподчиненных институциональных субцентров, ориентированных на общий ценностный центр» (с. 248). «Федерализм как общее правило коннотирует со слабостью центра… и лишь в Америке он стал источником силы» (с. 251). Но он не может быть понят вне аналогии с имперским типом политической организации, с коей уже не может конкурировать национальное государство, не способное в обозримом будущем «обеспечивать надлежащие рамки для поддержания демократического гражданства» (Юрген Хабермас).
Американский имперский проект, считает Святослав Каспэ, обладает определенными преимуществами по сравнению с любыми историческими аналогиями: вместо военных захватов и раздела сфер влияния – «политика открытых дверей» и «равных возможностей» (с. 253). Отнюдь не случаен термин Джозефа Ная «мягкая власть» (soft power). «Империя в своем идеальном образе – упорядоченное пространство закона и справедливости, социальный космос, возникающий в противоположении хаосу, беззаконию и произволу» (с. 280). Национальное же государство скомпрометировало себя «монополией на несправедливость» (Зигмунд Фрейд), не говоря уже о веберовской «монополии на насилие».
Современная империя не только утверждает справедливость, но и делает ее универсальной, какой она только и может быть в глобальном мире. В отличие от классических империй современная империя Запада достигла фактической глобальности, завершенной универсальности. У нее нет границ, нет альтернативных центров. Практически она превратилась в единственную цивилизацию.
Именно империя, полагает автор, наиболее адекватный механизм глобализации. Дискредитация «нацио-нального государства» и «прогрессирующее измельчание суверенитетов» сделали мир сферой могущества Запада (здесь и далее курсив автора. – А.К.), который начинает соответствовать «основным компонентам идеального типа империи» (с. 266). «В плане имперского строительства глобализация… на самом деле завершена… Все, происходящее сегодня в мире, является внутренним делом глобальной империи Запада» (с. 287).
Итак, усилиями Каспэ центр, а именно глобальный центр, найден. Названы способствующие этому основные элементы культурного кода Запада. Однако представленная картина мировой империи на самом деле является попыткой идеально типического отображения действительности. Как пишет основоположник примененного автором подхода Макс Вебер, «…данная конструкция носит характер утопии, полученной посредством мысленного усиления определенных элементов действительности»; это – средство анализа действительности, а не ее характеристика. Где же представленная метафора все же соединяется с действительностью?
Идеально типическая конструкция требует отнесения к категории ценностей. Слабая замена для таковых – идеи политической корректности, «конституционного патриотизма» и другие подобные им. Это факт, установленный самим Каспэ, и чем дальше в бесконечность расширяются границы этой империи, тем больше у нее становится уже не внешних, а внутренних врагов. Что сможет противопоставить своим противникам Запад кроме силы и техники?
Западу, включая Америку, ныне недостает некой «внутренней правды» – некоего «абсолютного ценностного измерения» политики, которое было ему присуще на протяжении почти всей истории. Налицо утрата такой мощной основы западного генетического кода, которую одним словом можно охарактеризовать как трансцендирование. Пока же мы видим, что с новым содержанием империи, о котором пишет автор, уже недостаточно эффективно сочетаются чисто внешние признаки Римской империи, символом которых стал Капитолийский холм в Вашингтоне…
А.В. Кузяков – к.филос.н., доцент, ответственный редактор жунала «Россия в глобальной политике».
