Сессии Парламентской ассамблеи Совета Европы, где постоянно
обсуждаются какие-то проблемы, связанные с Россией, давно
превратились в рутинную процедуру с предсказуемым результатом. За
нюансы формулировок, которые вносятся в резолюцию, идет битва. Как
правило, достигается очередной компромисс, благо, участники
процесса – настоящие профессионалы страсбургских баталий. Правда,
то, что интересно им, постепенно утрачивает смысл для стороннего
наблюдателя.
Россию в Совете Европы постоянно упрекают в нарушении духа и
буквы этой организации – поводы меняются, суть остается. Но за
конкретными пунктами повестки дня всегда угадывается более широкая
постановка вопроса – о правомерности присутствия Российской
Федерации в крупнейшей правозащитной организации Европы.
Причем сомнения высказываются как с одной, так и с другой
стороны. И там, и там хватает сторонников точки зрения, что у
России собственные, не похожие на остальных ориентиры, поэтому во
вместилище унифицированных европейских принципов ей не место.
Как справедливо замечают многие в России, точной дефиниции
пресловутых «европейских ценностей», на которые любят ссылаться
европейцы, ни в каких официальных документах Европейского Союза
нет. Когда дискуссии о ценностях идут у нас, они немедленно
воспаряют высоко над презренной повседневностью. Речь сразу
начинает идти о христианском наследии, уникальных особенностях
национального менталитета, культурном коде и пр. Некоторые на этой
основе приходят к выводу о принципиальной ценностной дисгармонии
России и Европы, другие, напротив, утверждают, что ценности у нас
общие, но, к сожалению, современные европейцы от них отказались,
разрушив собственные устои.
Европейские представители эту дискуссию слушают внимательно, но
с удивлением. По той простой причине, что так глубоко они не
копают. «Европейские ценности» являются, по сути, неким общим
понятийным аппаратом, которые некогда согласовали страны-участницы
интеграции. Унификации ценностей в классическом понимании, то есть
как совокупности культурно-психологических представлений, уходящих
корнями в национальные традиции и исторические особенности
менталитета, в Европейском союзе не произошло. Да, собственно,
никто на это и не претендовал.
В рамках объединения успешно сосуществуют государства с более
чем различным культурным, религиозным и историческим опытом.
Православные Греция и Болгария соседствует с католическими Италией
и Ирландией и протестантскими Швецией и Финляндией. Франция,
Великобритания и Испания опираются на имперскую великодержавную
традицию. Германия еще относительно недавно стремилась к военной
гегемонии, а Польша или страны Балтии, напротив, находились под
постоянным внешним давлением. Можно найти и массу иных, более
тонких, отличий.
Набор представлений, который служит фундаментом общеевропейской
политики, – это компромисс, причем скорее инструментальный, нежели
концептуальный. Он предусматривает согласие с базовыми принципами
устройства современного государства, которые на данном этапе
признаются наиболее эффективными.
Объединение суверенитетов, отказ от применения силы для
разрешения межгосударственных конфликтов – новейшее приобретение
европейского инструментария, ему каких-то несколько десятилетий.
Это не означает, что данная модель – окончательная. В европейском
опыте можно найти весьма разнообразные элементы, которые в иной
ситуации способны дополнить и расширить нынешний набор
ценностей.
Что касается России, то ее ценностные ориентиры пока четко не
определены. За два десятилетия мы изрядно пошарахались в разные
стороны, но на столбовую дорогу, кажется, так и не вышли. Так что
путь продолжается, а виражи еще предстоят.
Исторический багаж, из которого нация будет извлекать «материал»
для формирования идентичности, принципиально не отличается от того,
которым обладают страны-члены ЕС. Ведь Россия столетиями была
неотъемлемой частью европейской политики, а культурное наследие
неразрывно связано, прежде всего, с Европой.
При этом по причине особенностей своего становления Россия
находится на более ранней стадии развития как государство и
общество, чем большая часть Евросоюза. Хотя и внутри объединения
есть страны, особенно из числа новых членов, перенявшие нынешние
европейские подходы скорее механически, чем органически. По
политическому менталитету они ближе к нам, хотя лишены
великодержавной составляющей (да и тут все не так просто, если
вспомнить, например, о Польше).
Дело не в том, принимает ли Россия конкретный набор принципов,
предлагаемый Европой. Никто не сказал, что он представляет собой
истину в последней инстанции (точнее, некоторые европейцы так
считают, но, думаю, жизнь сама внесет в это представление свои
коррективы). Однако складывается впечатление, что за нынешним
российским стремлением во что бы то ни стало отстоять право на
самобытность скрывается отнюдь не желание предложить обществу и
миру более верный ценностный «пакет». Скорее речь идет то ли о
нежелании, то ли о неспособности к саморазвитию.
Доказывая право на неповторимый путь, легко вообще прийти к
выводу о том, что коррупция и несменяемость власти – священный
элемент русского менталитета, который надо хранить как зеницу
ока.
Ибо эти два явления были свойственны нации на протяжении большей
части ее истории. Как замечал социолог Эмиль Паин, главное – не
перепутать традицию с инерцией.
Российские установки, скорее всего, будут корректироваться, и,
возможно, по той же траектории, как это некогда происходило в
Западной Европе. Да и идеологическая основа Европейского Союза едва
ли может считаться станцией назначения. Под влиянием вызовов нового
времени будет варьироваться и набор ценностей, и представления о
способах достижения политических целей. Иными словами, дальнейшее
движение может быть встречным, в направлении общего понятийного
аппарата Европы. Это не обязательно приведет к всеобщей гармонии,
но, по крайней мере, улучшит способность к коммуникации.
