Минувшая неделя в трех странах: Украине, Грузии и
России – дала богатую пищу для сравнительного анализа на тему «О
роли личности и институтов в переходный период».
Выборы в Верховную раду Украины не решили главную проблему –
общество расколото. Однако налаживаются механизмы взаимодействия.
Мы увидим еще не одно отвратительное шоу в духе украинских
политических нравов. Но суть не изменится: начинают работать
институты демократии. Пока со скрежетом, но это уже нечто, что
можно совершенствовать. И харизматикам приходится действовать в
четких рамках.
В Грузии, напротив, институты формируются с трудом, поскольку
мотором служит личность президента Михаила Саакашвили. Его
понимание происходящего и персональный темперамент определяют ход
событий. Президенту нет противовеса. Отчасти вследствие
популярности, отчасти в результате очистки поля от оппонентов.
Такая система эффективна для достижения конкретных целей, но в
ней заложена мина – неизбежное появление соперника аналогичного
типа.
Бунт Ираклия Окруашвили – не случайность, а системное явление,
он будет повторяться.
Россия же не устает удивлять. Если отвлечься от вакханалии
«ивановских ткачих» на съезде партии (уже, как раньше, можно не
называть, какой), суть такова: Владимир Путин пытается
парадоксальным образом подтвердить свой «европейский выбор».
Как верно отметил знаток постсоветской политики Дмитрий Фурман,
логика последних восьми лет естественным образом ведет Россию к
«казахстанской модели». И это нормальное, внутренне
непротиворечивое развитие событий должно увенчаться полноценным
третьим и прочими сроками.
Благо, серьезных препятствий нет, остался один шаг. Но Путин не
хочет его делать. Он не стремится в модную «растущую Азию».
Ведь, несмотря на заклинания о XXI столетии как «веке Азии», это
все равно не «высшая лига» мировой политики, а скорее площадка, где
она будет разыгрываться. А Россия – не азиатская страна.
Но как остаться в европейских рамках, продлевая собственные
полномочия? Приходится изобретать сложные схемы, наподобие
переформатирования политического пространства под
квазипарламентскую систему.
В теории все замечательно. Путин делает революционный шаг от
традиционного русского самодержавия. Партийное правительство и
премьер от большинства – настоящая европейская модель. Понятно, что
на данную конкретную личность ограничения не распространяются,
вождь он и есть вождь, как бы ни назывался. Зато преемник
(возможно, нескоро) будет повязан институциональными рамками.
Глядишь, удастся то, чего не удалось ни в 1917, ни в 1991 году, –
парламентская республика с разграничением полномочий.
Попробуем исходить из презумпции того, что стремление к
общественному благу преобладает у архитектора перемен над частными
интересами.
В новейшей истории Европы хватает примеров того, как во времена
перемен власть долго оставалась в одних руках. Рекорд принадлежит
социал-демократу Таге Эрландеру, он возглавлял правительство Швеции
23 года – с 1946-го по 1969-й. С именем Эрландера связан расцвет
«шведской модели». Рост экономики, равномерный подъем уровня жизни
и социальных гарантий вкупе с внешней политикой, позволявшей
оставаться в стороне от битв холодной войны, обеспечивали
незыблемость позиций партии и ее лидера.
В соседней Норвегии Эйнар Герхардсен фактически управлял
королевством 20 лет – с 1945-го по 1965-й (правда, в течение
четырех лет он служил спикером, временно уступив премьерство
соратнику по Рабочей партии). Заслуги Герхардсена, пожалуй, еще
значительнее. Норвегия отставала от Швеции по уровню развития, но
достигла впечатляющего социально-экономического прогресса.
14 лет (1949–1963) Западной Германией руководил Конрад Аденауэр
– основатель консервативной Христианско-демократической партии. При
нем ФРГ из осколка раздавленного нацистского рейха – оккупированной
«Тризонии» – превратилась в значимую, уважаемую и экономически
успешную страну.
Чем не подтверждение правоты российского президента? Но
приведенные примеры имеют к нам лишь косвенное отношение.
Все три лидера – без сомнения, выдающиеся – не заменяли собой
институты, а опирались на них.
В Швеции и Норвегии основу политики составляли формализованные
договоренности профсоюзов (представителей наемных рабочих и
служащих) и работодателей (бизнес) об экономических и социальных
правилах поведения. Существовала свободная конкуренция партий,
огромную роль играло гражданское общество.
В Германии были оккупационные силы. На протяжении некоторого
времени они заменяли отсутствующие институты демократии, а по мере
формирования германской политической системы переходили к
контролирующим функциям. Консерваторы доминировали, но и в ФРГ
проводились свободные многопартийные выборы.
В России ничего этого нет. Все смирились с тем, что у нас есть
единственный политический институт, причем не президент вообще, а
именно президент Путин.
Есть пример менее ободряющий, но более подходящий по исходным
параметрам. Антониу ди Оливейра Салазар бессменно возглавлял
правительство Португалии 36 лет – с 1932-го по 1968-й годы.
Президенты менялись, премьер оставался. Оппоненты правящего
Национального союза заведомо не имели шансов на выборах, за этим
следил репрессивный аппарат.
При этом с 1950 года Португалия демонстрировала высокие темпы
роста. Салазар, приверженец дирижизма, считался талантливым
экономистом. Как и любой диктатор, Антониу Салазар служил сам себе
институтом, но его режим опирался на прочную идейную основу.
Салазаровское «Новое государство» было корпоративистской
общественно-политической системой, которая базировалась на
ультраконсервативных постулатах, уходящих корнями в социальную
доктрину католической церкви.
Перспективен ли сегодня такой режим? Соорудить
традиционалистскую идеологию из смеси религии и национализма
нетрудно.
Но автаркическое развитие в глобальной экономической системе
едва ли возможно, уж очень мощное воздействие извне, слишком быстро
все меняется.
К тому же модернизационный прорыв Португалия совершила не при
диктатуре, а освободившись от нее.
Аналог российским нововведениям обнаруживается все-таки не в
Европе. Премьер-министр Малайзии Махатхир Мохаммад занимал пост 22
года (1981–2003). Страна совершила мощный рывок – по масштабу
экономики и ее структуре, по качеству жизни, по уровню образования.
Демократия допускалась в очень узких рамках, своего рода вольер для
недовольных, которые при этом не были способны влиять на политику
правящей Объединенной малайской национальной организации. Жестко
авторитарный стиль и резко антизападная политика Махатхира с
националистическим уклоном, концепция «азиатских ценностей»,
противоположных европейским, сделали его персоной, непопулярной на
Западе. Однако экономические достижения привлекали инвесторов и не
могли не вызывать уважения. В возрасте 78 лет премьер все-таки ушел
в отставку, выбрав себе преемника.
Наследие Махатхира оценивают по-разному, но в нашем контексте
главный вывод следующий: в Малайзии не появилось демократических
институтов, это вся та же «казахстанская модель».
Похоже, что и попытки Владимира Путина избежать «азиатского
сценария» посредством сложных финтов на политическом поле не
принесут желаемого результата.
И логику «особого пути» к демократии не обмануть. Он все равно
приводит на другой континент, даже если прийти искренне хотелось не
туда.
И последнее. Во всех перечисленных случаях премьер является
полновластным руководителем, потому что формальный глава
государства не обладает легитимностью, полученной на прямых
выборах. В Швеции и Норвегии это конституционные наследственные
монархи, в Германии – президент, выбираемый парламентом, в
Португалии при Салазаре – президент, фактически назначавшийся им
лично, в Малайзии – ротационная конституционная монархия со
сменяющимися султанами. Так что, во избежание соблазна конкуренции,
Конституцию все равно придется менять.
