Россия в глобальной политике

Один из замечательных афоризмов Карла Маркса гласит: «Требование отказа от иллюзий о своём положении есть требование отказа от такого положения, которое нуждается в иллюзиях»[1]. Российская внутренняя и внешняя политика на уровне риторики строится вокруг идеи русского консерватизма. Но если консервативный проект для российского истеблишмента представляет реальный, а не конъюнктурный интерес, то он же требует избавления от иллюзий по поводу текущего положения дел.

Одна из них – иллюзия безусловной, онтологически данной «традиционности» некой метаисторической России в сравнении с прогрессивностью нашего якобы ключевого противника Соединённых Штатов. Приятное заблуждение, опасное для политических перспектив: представление о «своих» и «чужих» не та область, в которой «нас возвышающий обман» уместен. Впрочем, стоит отметить, что и «тьма низких истин», которой одержим проект либеральный, не привносит никакой ясности в проблему самоидентификации россиян.

Если США являются своего рода принципиальным вопросом, обращённым к российской государственности, на который необходимо дать осмысленный политический ответ, тогда и впрямь страшна решительность, с которой ответ этот раз за разом даётся безо всякой попытки разобраться, в чём же всё-таки состоит вопрос. Удивительно, но ключевой в геополитическом смысле оппонент изображается с наших трибун практически всегда предельно условно – через скудный набор штампов, раз за разом представая ковбоем из советского сатирического журнала. Неужели мы можем позволить себе опираться во внешней политике на карикатуру? Следует понять Соединённые Штаты во всей сложности и неоднозначности их внутренней политической жизни, в их конкретике. И тогда, возможно, мы обнаружим практические способы преодолеть враждебность и даже найти точки соприкосновения. Российская власть не смогла подружиться с Америкой Буша, Обамы и Байдена – это к счастью. А к сожалению – никто не захотел задуматься о конструктивном решении вместо того, чтобы бесконечно и бесплодно демонизировать «англосаксов».

Перерождение консерватизма

XX век стал для США не просто периодом консервативного ренессанса – он задал исторические рамки конфликта между разными версиями консервативного проекта. Конфликта, в котором, к несчастью, верх одержал так называемый «неоконсерватизм», который в промежутке между началом холодной войны и распадом Советского Союза вытеснил на периферию политической жизни носителей иных представлений о том, что такое традиция и как её следует защищать. Вытеснил настолько демонстративно, что для внешнего наблюдателя сложилось впечатление: никакого иного консерватизма в Соединённых Штатах никогда и не было.

В устойчивости такого впечатления, разумеется, заинтересованы и сами неоконы. Содержание их версии консерватизма сводится в самом общем приближении к тезису, что США являются последним бастионом «традиционных ценностей» (под которыми они понимают умеренную религиозность, нуклеарную семью и лояльность власти). Самое главное: эта роль предполагает консолидацию сил и ресурсов общества вокруг сильного государства, требующего от граждан жертвовать своими правами и свободами ради достижения глобальных целей наподобие сдерживания гипотетической русской агрессии или борьбы с международным терроризмом. Такая позиция означает активную внешнюю политику, выстраивание системы международных экономических альянсов, финансирование дружественных режимов-сателлитов. Есть только один небольшой нюанс – всё это не имеет никакого отношения к классическому консерватизму, а представляет собой лишь последовательное расширение государственного присутствия в жизни общества, начатое как минимум Вудро Вильсоном, продолженное Франклином Рузвельтом и приведшее Республику к политическому, экономическому и нравственному разложению. Именно Вильсон опробовал внешнюю экспансию в качестве способа легитимации разрастания государства, а значит, и увеличения трат на аппарат принуждения, включая собственно ВПК. Ведь если идеалы демократии и прогресса нужно защищать и за океаном, необходим совсем иной масштаб централизации экономических и властных ресурсов.

Неоконсерватизм – удобная для истеблишмента и хорошо продаваемая избирателю интерпретация консерватизма.

Он представляет собой коллаж наиболее безопасных для власти тезисов трёх ключевых течений, составлявших в США середины двадцатого столетия оппозицию «либеральному консенсусу»: традиционализма, либертарианства и антикоммунизма. Традиционалисты, тесно связанные с культурой и ценностями ориентированного на ancien regime Юга, жаждали реставрации глубоко религиозной, аграрной Америки, в которой не было бы места для господства финансового капитала и вездесущего государства. В этом последнем отношении они были вполне солидарны с либертарианцами – те полагали, что Республика, основанная на идеях свободного рынка и laissez-faire, стремительно движется к социализму и плановой экономике в интересах паразитирующих на обществе чиновников. Антикоммунисты же представляли собой преимущественно бывших социалистов, разочаровавшихся в советском проекте после сталинских репрессий и начавших активную борьбу против угрозы распространения левых идей в США.

Эти течения, несмотря на все различия между ними, объединяло желание разобраться, прежде всего, с локальными проблемами американской государственности. Даже антикоммунисты вовсе не искали конфликта с Советским Союзом – речь шла о необходимости переоценки Нового курса, оказавшегося завуалированной формой ползучего социализма в самих Соединённых Штатах. Иными словами, все версии консервативной мысли требовали кардинального пересмотра «либерально-прогрессивной» повестки предшествовавших пятидесяти лет.

Когда США ввязались в авантюры в Азии, прокатившаяся по стране волна протестов породила внутренний идеологический кризис власти – экспансия больше не могла осуществляться под знамёнами демократии и прогресса, так как эти знамёна были уже в руках антивоенно настроенных левых. Именно тогда возникает концепция консервативного «молчаливого большинства», якобы поддерживающего агрессивную внешнюю политику. В этот момент на авансцену и выходят неоконы, задача которых состояла в том, чтобы заговорить от имени этого большинства и дать принципиально новое объяснение американскому империализму.

Объяснение это опиралось как раз на значительно препарированные идеи «маргинальных» консерваторов, выхолощенные до формата слоганов. В новой, отредактированной версии все эти идеи лишились одной важной черты – критики в отношении американского государства, которое отныне объявлялось практически непорочным. Угроза обществу в этом прочтении исходила уже не от собственного Левиафана, а от множества заокеанских чудовищ, не только представлявших опасность для граждан США, но и угнетавших народы, которые ждали избавления от коммунистического ига. Тема избранности, формировавшая ещё в XVII веке этос колонистов, оказалась вывернута наизнанку – отныне Америка должна была следить не за собой, а за другими. В таких условиях политическая дискуссия оказывалась, в общем-то, неуместной – на фоне кошмаров коммунизма родному «капиталистическому» государству следовало прощать контроль над рынком, новые налоги, унификацию школьного воспитания и другие мелочи[2].

К сожалению, программа неоконов не просто известна в России – сегодня «официальный» отечественный консерватизм её практически копирует, лишь заменяя американскую избранность на избранность нашу собственную. Риторика России выстраивается сегодня таким образом, будто политика экспансии США оказалась успешной. Или, во всяком случае, рациональной и эффективной. В противном случае мы не воспроизводили бы ровно те же самые паттерны: милитаризацию общества, охоту на ведьм, политизацию образования, поиск военно-стратегических альянсов. Но успешной эта стратегия предстаёт только в меморандумах и policy papers неоконсервативных аналитических центров. Её реальные результаты: чудовищный госдолг, утрата международного реноме, переход внутренних конфликтов к стадии угрозы вооружённого столкновения. Пока неоконы показывали пальцем на заокеанский социализм, он расцвёл в американских университетах. Пока они защищали христианские ценности от «советских варваров», расширяя НАТО на восток, имперский декаданс привёл трансгендеров на высшие государственные посты.

Не рискует ли и российская политика стать кривым отражением того, что так громогласно осуждает?

Когда мы соглашаемся с ролью принципиального оппонента, сконструированной специально для нас, мы подталкиваем колеблющихся внутри Соединённых Штатов к тому, чтобы поверить в тоталитарную «Империю Зла». Никто не ожидает военного поражения России в ближайшей перспективе. Партия империалистов в Америке в этом не заинтересована – ей нужна не сильная и не слабая Россия, а Россия напряжённая, Россия на грани нервного срыва.

Джордж Вашингтон в своём знаменитом Прощальном послании 1796 г. достаточно однозначно определил пожелания в отношении внешней политики Республики: развитие торговых отношений с иностранными государствами при минимально возможных политических связях. Томас Джефферсон следовал той же линии: в его первой инаугурационной речи 4 марта 1801 г. в качестве планов на президентский срок выступали «мир, торговля и честные доброжелательные отношения со всеми странами без вступления в альянс с кем-либо из них»[3]. Словом, ключ к традиции – невмешательство в дела других стран, и это военно-политическое самоустранение вплоть до начала прошлого века никогда не было исключительно тактическим решением.

Так называемый изоляционизм вытекал из представления, что государственная власть, возникшая в Новое время, не имеет собственной онтологии. Государство есть не более чем удобный политический союз, призванный обеспечить гражданам возможность самостоятельного развития в рамках институтов, которые будут спонтанно складываться и развиваться благодаря желанию самих же граждан. А значит, у государства не может быть никаких дел за пределами собственных границ, оно не может действовать от имени «американского народа», защищая за океаном демократию, права человека или что-либо ещё на средства налогоплательщиков. Иными словами, отцы-основатели стремились сохранить домодерное общество, лишённое абстракций raison d’etat. Как заметил Клинтон Росситер по поводу Войны за независимость, «какими бы радикальными ни казались принципы Революции всему остальному миру, в сознании колонистов они были насквозь охранительными и уважительными к прошлому»[4]. Американская революция была в буквальном смысле консервативной, то есть призванной защитить старый порядок гражданского civitas от поступи Левиафана. От абстракции нации и национального интереса, привнесённых в политическую жизнь Старого Света английскими абсолютистами, французскими революционерами и лично Жаном Боденом.

Война Севера и Юга, а впоследствии и Первая мировая оказались той ценой, которую американскому обществу пришлось заплатить за стремление власти порвать с этой традицией в интересах номенклатуры и крупного капитала. Страна, по идейным соображениям фактически не имевшая постоянной армии до начала XX века (классики республиканской мысли всегда считали постоянную армию орудием тирании), быстро перестроилась, взяв на вооружение весь опыт, выработанный европейскими национальными государствами[5]. Участие США в Первой мировой войне вовсе не было широко поддержано населением, всё ещё воспитанным в духе автаркии[6]. Однако нарратив отныне выстраивался в одностороннем порядке – сверху вниз, в форме пропаганды, – а всякая оппозиция подавлялась мерами по ограничению свободы слова[7]. Кроме того, многие интеллектуалы попросту оказались на службе этого незамысловатого дискурса, обнаружив в государстве удобного работодателя. Рэндольф Борн, один из активных противников участия США в европейских конфликтах, писал по этому поводу: «Влияние войны на класс интеллектуалов уже очевидно… они набрасываются на всякого, кто ещё позволяет себе рассуждать»[8].

Вскоре милитаризация, осуществлённая Вильсоном под предлогом защиты демократии, будет дополнена установлением контроля над рынком в рамках «Нового курса» Рузвельта. Совокупность этих революционных изменений, означавших гибель традиционного американского общества, и породит первую по-настоящему консервативную реакцию группы интеллектуалов, которых впоследствии будут называть «Старыми правыми»[9]. Именно тогда образ утраченного прошлого сложится в их сознании целиком: это Америка Джефферсона, где «постоянные армии и особые монополии, как и фиктивное богатство на бумаге, были неизвестны, а государство было ограничено – ограничено, по сути, пассивной функцией беспристрастного арбитра и защитника сложившегося социального порядка, а кроме того – неписаной, но нерушимой Конституцией»[10]. Для «Старых правых» наиболее очевидным поворотом не туда стала именно политика экспансии, осуществляемая «при отсутствии видимой угрозы американской национальной безопасности»[11]. Урок, который вынесли для себя американские консерваторы сто лет назад и который следовало бы вынести и нам, состоит в том, что экспансия государства – это всегда дорога в одном направлении, поскольку с каждым новым её витком в ней заинтересовано всё большее число социальных паразитов. В Российской империи главными выгодоприобретателями в Первую мировую оказались не последний православный император, не формирующиеся партии, не офицеры, не купцы и промышленники, и уж тем более не крестьяне. Главными бенефициарами стали большевики.

Экспансия и внешний враг

В конце 1930-х годов вновь зашла речь о необходимости вмешательства США в судьбу Европы, а значит, и о дальнейшем укреплении контроля государства над жизнью граждан. Население было не в восторге: в 1939 г. был образован Национальный легион американских матерей, в течение первой недели существования которого в его ряды вступили десять тысяч женщин в одной только Калифорнии. Уже в начале октября того же года от имени организации в Конгресс была направлена петиция против использования американских войск в Европе за подписью одного миллиона женщин[12]. Лидеры оппозиции прекрасно понимали, что агрессивная внешняя политика – только инструмент укрепления тирании. Изоляционистка Катрин Кёртис в 1935 г. основала организацию «Женщины-инвесторы Америки» в целях сопротивления законодательству Рузвельта, ущемлявшему права собственности и ограничивавшему личную инициативу. К 1939 г. в организации состояло триста тысяч человек. По мнению Кёртис, новая война должна была лишь усугубить ситуацию, ускорив «конвергенцию» Соединённых Штатов с советской и нацистской системами, превратившими женщин в собственность государства[13].

Даже внутри государственного аппарата не существовало единого мнения по вопросу активной внешней политики. Одним из наиболее известных и последовательных изоляционистов в высших эшелонах власти был сенатор-республиканец Роберт Тафт, который сперва выступал против участия США в военных действиях, а впоследствии стал самым активным критиком вступления в военные и экономические альянсы, направленные против Советского Союза. На слушаниях по вопросам экономической и военной помощи Европе он предостерегал, что «выделение американских долларов на бездумные программы, которое даёт основание обвинять нас в попытке установить контроль над чужой страной… скорее поспособствует воцарению коммунизма, чем воспрепятствует ему». В июле 1948 г. Тафт прямо заявил в Сенате, что НАТО будет провоцировать войны в мире, а не предупреждать их[14].

Тафт и другие носители традиционных взглядов прекрасно понимали, что НАТО «создавалось ради обеспечения политической и психологической поддержки продолжения политического противостояния в рамках холодной войны… настоящей боязни массивного советского вторжения не было»[15]. Профессор Генри Стюарт Хьюз, служивший аналитиком в Управлении стратегических служб, вспоминал, что перспектива обострения отношений с Советским Союзом не встречала понимания у многих его коллег, не имевших, однако, возможности артикулировать свою позицию в силу характера их работы. Тем не менее они старались повлиять на ситуацию изнутри: «Мы верили, что можно найти промежуточный путь между вооружённым противостоянием и сердечной близостью»[16].

Поиск внешнего врага, способного принимать самые разные формы, был продиктован потребностью в выстраивании идеологической рамки, позволявшей в любой ситуации инициировать охоту на ведьм против внутренней оппозиции: «Даже тихонько выразиться сегодня в том духе, что, возможно, не каждый русский – каннибал, значит подвергнуть себя угрозе лишения свободы за подрывную деятельность»[17]. Государственный секретарь Дин Эксон преподносил концепцию военного превосходства как единственно возможный взгляд на реалистичную программу взаимоотношений с Советами[18]. Генеральный прокурор Джеймс Ховарт Макграт пугал граждан невероятным количеством коммунистов в США: «Они везде – на фабриках, в офисах, мясных лавках, на каждом углу улиц, в частном бизнесе». Особенно внимательно он требовал отнестись к опасности развращения студенчества университетскими преподавателями[19]. Трумэн характеризовал Советский Союз как «тиранию, возглавляемую кучкой людей, оставивших веру в Бога»[20]. В перспективе такой духовной войны позиция тех, кто считал возможным обеспечить мирное сосуществование с СССР дипломатическими средствами, подвергалась всё более интенсивной критике – признать за коммунистами способность к разумному взаимодействию означало встать на сторону Антихриста. Нарастание градуса истерии сознательно провоцировалось администрацией президента, задача которой состояла не столько в отражении гипотетической коммунистической угрозы, сколько в борьбе с политическими конкурентами – например, с изоляционистом Генри Уоллесом.

Таким образом, когда такие авторы, как Ирвинг Кристол или Уильям Бакли-младший, с именами которых связывают рождение неоконсерватизма, начали свой крестовый поход против Советов, они лишь следовали дорогой, протоптанной задолго до них людьми без какого-либо ясного идейного содержания. Оказалось, нет ничего сложного в том, чтобы быть консерватором –  достаточно лишь сконструировать образ врага и использовать государственный аппарат для финансирования борьбы с ним.

Настоящие же консерваторы, изоляционисты и сторонники рынка, оказались «прекрасными неудачниками», слишком искренними в своей вере в идеалы старой Америки, чтобы эффективно противостоять чужой погоне за властью и ресурсами. Но это не означает, что они не были правы.

Более того, этот настоящий консерватизм в США жив и сегодня, преимущественно в журналах и аналитических центрах, называющих свой взгляд на вещи палеоконсерватизмом[21]. А самое главное – он жив и в сознании значительного числа американцев[22].

Консерватизм как преимущество

Выводы для русского консерватизма вполне очевидны. Прежде всего необходимо избавиться от пьянящего чувства собственного превосходства. Американцам, верившим в избранность своего «града на холме», это чувство нисколько не помогло. Кроме того, мы должны перестать делать вид, будто в «недружественных странах» не существует радикальной оппозиции к прогрессивной повестке. Если мы предпочитаем не замечать наших союзников, значит, дело не в принципах, которые мы декларируем, а в примитивном стремлении к господству. Недостаточно из тактических соображений признавать относительную правоту альтернативного кандидата в президенты США – тем более что она и впрямь относительна. Мягкая сила, не связанная напрямую с государственными институциями, – эффективный инструмент не только в руках Сороса, хотя, к сожалению, именно благодаря ему мы с нею познакомились. Прежде всего необходимо способствовать налаживанию контактов и создавать условия для постоянного и тесного взаимодействия негосударственных структур: аналитических центров, издательств и журналов, частных фондов, научных, образовательных и религиозных организаций, молодёжных объединений консервативного толка. Только в рамках подобного рода сети может формироваться единая повестка транснационального реакционного авангарда. У Woke culture нет границ, она не была изобретена чиновниками, и ответ на неё дадут не они.

Роль отверженного обеспечила России репутацию, которая играет нам на руку, – многие западные консерваторы с сердечным трепетом и надеждой смотрят в нашу сторону. Наши заокеанские поклонники, к сожалению, окажутся разочарованы, когда столкнутся с реальностью и обнаружат вместо цветущей сложности общественной жизни московитян бесконечные вариации на тему комсомола. Чем именно мы похвастаемся помимо борьбы с гендерной флюидностью, которую ведут сегодня и многие американские штаты? Найдут ли американские правые у нас свободные от политического давления университеты? Убедятся ли в реальности свободы слова? Ответ на эти вопросы один, и он неутешителен.

Внешнеполитические успехи могут лишь следовать за победами на внутреннем фронте, где основную угрозу представляют вовсе не кровожадные либералы, а вполне лояльные режиму и поднаторевшие в мимикрии функционеры, заинтересованные в сохранении статус-кво и продолжении телеспектакля на заданную тему. Лауреат Нобелевской премии мира 1933 г. Норман Эйнджелл писал: «Борьба за идеалы более не может вестись в форме противостояния между государствами, так как вопросы морали проводят границы внутри самих государств и пересекают границы политические… нравственные и духовные битвы современного мира ведутся между гражданами одного и того же государства, незримо для себя вступающими в союзы с подобными им группами в других государствах, а не между конкурирующими политическими режимами»[23].

Цивилизационная война, о которой так много говорят российские политики, действительно идёт, однако линии соприкосновения в ней проходят вовсе не по линиям государственных границ.

Одним неоконам всегда нужны другие, и в качестве не формальных союзников, а наоборот – непримиримых врагов, так как в условиях перманентного полувоенного положения любые претензии к государству могут быть объявлены изменой. Поэтому если сегодня мы слышим от кого-то о «крепкой руке» и необходимости агрессивной внешней политики, можно не сомневаться – это и есть нарратив, ведущий к тому, чтобы Россия плясала под дудку американского ВПК.

Существует ещё один род воинственных «ястребов», аргументация которых сводится к каким-то волшебным «прагматике» и «реализму». Однако политики, не связанной с идеями, не существует – прагматика может определять лишь методы. Цели и принципы формулируются только за пределами положения дня текущего. Мы стоим на пороге ядерной войны не в силу случайного набора фактов, а в силу определённых интерпретаций, укоренившихся в коридорах обкомов по обе стороны Атлантики и порождённых личными финансовыми и политическими интересами. Безусловно, оперативная обстановка требует от государства ответа на актуальную угрозу агрессии. Так, например, активность США в послевоенной Европе подталкивала к тому Советский Союз. Однако количество здесь не переходит в качество – такой ответ всегда остаётся лишь своего рода «суверенным рефлексом». Рефлексом жизненно необходимым, но не имеющим самостоятельного идейного содержания. Стратегия, выстроенная исключительно вокруг реакций, обречена на поражение. Советский проект, как бы мы его ни оценивали в других отношениях, подобной провинциальностью мышления до известной поры не страдал – её в XX веке демонстрировали как раз американские «ястребы».

Чего мы хотим для России в глобальной перспективе? Конечно же, мы должны стать альтернативной точкой притяжения экономических и человеческих ресурсов примерно в том же смысле, в котором внутри Соединённых Штатов ею стал Техас. Консерватизм должен быть не позой, но эффективным конкурентным преимуществом. Один из идейных отцов настоящих американских консерваторов, Рассел Кирк, предлагал в 1941 г. такой образ Америки: «Медленное, но демократичное принятие решений, полноценная власть на местах, широко распространённое владение собственностью, насколько возможно прямые налоги, сохранение гражданских свобод, выплата долгов тем поколением, которое их на себя берёт, предупреждение классовых антипатий, устойчивое и повсеместное сельское хозяйство, настолько минимальное отправление власти правительством, насколько это возможно, и, прежде всего, стимулирование самостоятельности»[24]. Именно это и предлагает сегодня Техас в качестве реальной, а не риторической альтернативы Америке демократов-социалистов и республиканцев-неоконов.

Техас привлекателен не потому, что государственная власть там активно заботится о гражданах, а потому, что позволяет им позаботиться о себе самостоятельно: снижая налоги, защищая конституционное право на владение оружием, обеспечивая независимость судебной власти, попросту не мешая жить. Нет лучшего маркера успеха внутренней политики, чем результаты открытой конкуренции, отражённые в социальном профиле иммиграции. Но для победы в этом соревновании недостаточно казаться страной, где гражданам обеспечивается безусловная защита частной собственности, свобода слова и печати, право на активное политическое участие. Необходимо ею быть. Именно так в условиях информационного общества только и может работать мягкая сила – через убедительность примера.

Никакая пропаганда сама по себе уже не способна сделать страну действительно привлекательной. По оценкам экспертов, КНР тратит около десяти миллиардов долларов ежегодно на создание благоприятного имиджа[25]. Однако образы, транслируемые официальными СМИ и представительствами Института Конфуция, в этих условиях считываются как искусственные, ложные. Ровно эту же идею высказал в своё время бывший председатель Объединённого комитета начальников штабов США Майкл Маллен, призывавший, кстати, в 2008 г. к сохранению дружественных отношений с Россией. Он писал: «Каждый раз, когда мы действуем наперекор своим собственным ценностям или не выполняем наши обещания, мы всё больше и больше напоминаем тех самых высокомерных американцев, о которых говорят наши враги»[26]. Хотим ли мы быть таким кривым зеркалом, указывая в которое голодные до новой крови неоконы будут видеть свою правоту и раскручивать маховик ВПК? От России ожидают милитаризации, культурной изоляции, однопартийности, разрушения институтов гражданского общества – всего того, что после окончания Второй мировой войны позволило без серьёзных усилий сместить мишень американской пропаганды с Германии на Советский Союз[27].

Чего враги – кем бы они ни были – точно не ожидают, так это реального альянса консервативной власти и консервативно же настроенных россиян. Но по-настоящему он возможен только в случае расширения прав частных собственников и уменьшения государственного вмешательства в жизнь общества: нельзя считать собственный народ последним оплотом традиции и в то же время полагать, что без контрольно-надзорных мероприятий и законодательных запретов он никак не может удержаться от морального разложения. Не частная собственность и не свобода слова привели Соединённые Штаты к разрушению памятников, мародёрству BLM, трансгендерным переходам и другим прелестям прогрессивного общества. Нет, всё это – результат уже почти ста лет «социальной политики», вдохновлённой в значительной степени опытом СССР, результат которой – устранение личной ответственности и зависимость от государственной поддержки[28]. Там, где в основе экономического благосостояния лежат отношения господства и подчинения, формируется сервильный этос, не позволяющий человеку обрести чувство собственного достоинства, а значит, и нести личную моральную ответственность за будущее семьи и страны.

Наша вынужденная изоляция должна стать нашим преимуществом. И чужой опыт, разумеется, мог бы помочь нам избежать ошибок.

Но сегодняшняя Россия, отвечая на вызовы современности, к сожалению, почти буквально перенимает повадки тех, с кем, казалось бы, вступает в непримиримую борьбу. Выстраивая свой собственный проект через стигматизацию Запада, мы точь-в-точь копируем именно стратегию неоконов, играя роль второй скрипки в их произведении. Но наше будущее требует от нас совсем другого – поиска оснований для идейного взаимопонимания с Соединёнными Штатами Америки, население которых устало от эгалитарной повестки Вашингтона и ожидает ренессанса идей отцов-основателей. Для этого в самих США есть все условия: богатая интеллектуальная традиция, реальный опыт штатов-диссидентов, массовые низовые движения против коррумпированной власти, аналитические центры и СМИ палеоконсервативного толка, симпатизирующие этой повестке бизнесмены, популярные политики, готовые противопоставить себя номенклатуре. Но американская политическая элита продолжает разыгрывать карту русской угрозы, и абсурдность ситуации состоит в том, что мы продолжаем лить воду именно на эту мельницу. Потому что так проще.

Сможем ли мы справиться со значительно более сложной задачей перестройки нашей собственной жизни? Так, чтобы политическая и культурная самостоятельность была обеспечена не нелепыми попытками переобуться в мокроступы цвета хаки, а возрождением русского civitas, в том числе во взаимодействии с консервативными силами в США, программа которых в целом сформулирована ещё Джефферсоном: «Нам нужно ещё одно, сограждане: мудрое и экономное правительство, которое будет удерживать людей от причинения вреда друг другу, а во всём остальном обеспечит им свободу самим выбирать способы реализации сил и способностей для улучшения своей жизни и не будет забирать изо рта труженика заработанный хлеб. Именно это и есть хорошее правление и именно в таком правлении мы нуждаемся». Подобная программа, полагаю, вполне соответствует и чаяниям русских людей.

Автор: Родион Белькович, кандидат юридических наук, доцент факультета права Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики».