Северную Корею всё реже называют «королевством-отшельником» (Hermit Kingdom), хотя лет пятнадцать назад это прозвище, унаследованное из западной ориенталистики XIX века, было вполне в ходу. Однако с появлением у КНДР ядерного оружия и средств его доставки страна окончательно и, видимо, необратимо утвердилась в постмодерне – и геополитически, и символически. Ракетно-ядерная программа (РЯП) стала идеальным маклюэновским the media and the message, заодно закрепив за КНДР прозвище, данное ей ещё в 1990-х – «страна-изгой» (rogue state)[1].
Изгойство, как ни странно, совпало с бурным ростом интереса к КНДР, где тем временем состоялся второй династический транзит – в конце 2011 г. власть от почившего Кима Второго (Ким Чен Ира) перешла к его сыну, Киму Третьему (Ким Чен Ыну). О Северной Корее заговорили не только страноведы и журналисты, но и такие экстравагантные личности, как баскетболист Дэннис Родман (похоже, искренне считавший себя «шерпой» корейско-американского саммита 2018 г.) или норвежский режиссёр и акционист Мортен Тровик.
Дело, конечно, не только в притягательности образа «плохиша» – хотя и это, несомненно, сыграло свою роль. Пхеньян, будто издеваясь над апологетами концепции «репутационной безопасности», демонстративно поигрывал мускулами, вполне освоившись в обстановке взаимных провокаций – как риторического, так и артиллерийского толка. Больше головной боли КНДР доставляла разве что разработчикам модной концепции стрессоустойчивости (resilience). Действительно, вопрос о том, как столь архаичный, репрессивный, милитаризованный персоналистский режим ухитряется не только переживать в почти полной международной изоляции мощнейшие внутренние и внешние катаклизмы, но и успешно развивать ракетно-ядерную программу (РЯП), до сих пор будоражит умы.
Размышлениям на эту тему рост интереса к Северной Корее, похоже, даже несколько навредил, вырвав самих корееведов (как теоретиков, так и практиков) из более-менее привычного ощущения интеллектуальной периферийности и погрузив их в бурный информационный водоворот. На прежние стереотипы громоздились новые, а сама КНДР вовсе не собиралась «открываться» навстречу новому интересу. В результате многие наблюдатели – и тем более политики – воспринимают не саму КНДР, а её медийный образ, к тому же десяти-пятнадцатилетней давности. При этом едва ли не единственным относительно доступным аутентичным официальным источником информации о стране остаётся, как и прежде, пропаганда. К ней добавляются откровения перебежчиков, количество которых в последние годы заметно снизилось – как вследствие жёсткой «антиковидной» изоляции страны, так и вследствие некоторого роста благосостояния. Очевидно, что к информации из обоих этих источников стоит относиться с крайней осторожностью[2].
«Маленькая великая держава»
Закрытость КНДР и почти тотальный контроль политического руководства страны над информационными потоками, делают Северную Корею полноценной «информационной автократией»[3]. А ядерный статус и напористое поведение Пхеньяна подталкивают теоретиков к тому, чтобы выделить для страны уникальную нишу в международной иерархии сил, определяя КНДР как «малую великую державу» (Small Great Power)[4].
Идеологически РЯП КНДР стала логичным продолжением курса на обеспечение и поддержание суверенитета. Именно суверенность (субъектность) – одна из основ северокорейской политической доктрины. Собственно, термин чучхе, который чаще всего не совсем корректно переводят как «опора на собственные силы» и «по умолчанию» признают названием северокорейской идеологии[5], попал в Корею в начале ХХ века из Японии, где использовался для передачи кантовского понятия «субъект»[6]. Другая основа – мощнейший этнонационализм, связанный с нарративом «чистой крови»: ключевые этапы строительства современной (модерной) нации в Корее проходили в обстановке жесточайшей национально-освободительной борьбы против японского колониального господства. Национализм в обоих государствах Корейского полуострова – это своего рода «соединительная ткань» политической системы. Третья – вождизм, в рамках которого фигуры Ким Ир Сена и Ким Чен Ира в последнее время объединяются в единую сущность под названием «пэктусанские руководители», а действующий глава государства остаётся вне этого мифологизированного образа, «без самых малейших изменений, в первозданном виде продолжая мысль и намерения великих вождей»[7].
В общественно-политическом поле КНДР прекрасно уживаются и взаимодействуют друг с другом и феодальная архаика, и модерн, и даже постмодерн. Так, северокорейский календарь «эпохи чучхе» – эры государства нового типа (то есть модерна) – воспроизводит заимствованный в VI–VII веках из Китая принцип летоисчисления, привязанного к годам и девизам правления императоров[8]. Это одно из традиционных для Дальнего Востока средств легитимации правящей династии. Система сонбун – социальной иерархии, основанной на уровне лояльности, который определяется в соответствии с политическим, общественным и экономическом положением и поведением предков и родственников человека – воспроизводит сословное разделение общества. Разумеется, в последние годы под давлением новой реальности (и прежде всего – развивающегося в КНДР квазикапитализма) система сонбун подверглась значительной эрозии, но её рудименты в том или ином виде будут сохранять влияние ещё пару десятилетий.
В северокорейском вождизме тоже выделяют элементы конфуцианского патернализма[9], но репрезентация истории вождя (и его страны) в КНДР носит, скорее, антиконфуцианский и ярко выраженный постмодернистский характер. Канонизация исторического нарратива в классической конфуцианской историографии фиксировала историю (как рассказ о прошлом), превращая этот нарратив в нормативное – то есть единственно возможное прошлое[10]. Этот нарратив не подлежал пересмотру (по крайней мере, в рамках правления одной династии). В КНДР же история ревизуется постоянно, чтобы соответствовать политическим требованиям момента и текущим представлениям о величии страны, народа и вождя.
Возможно, этот парадоксальный синкретизм Северной Кореи, в котором архаические черты подчёркиваются как будто специально, и сбивает с толку экспертов, которые отказываются – даже сейчас – видеть в КНДР страну, способную самостоятельно нарастить свой научно-технический и силовой потенциал до весьма впечатляющей величины. Это заставляет их, например, искать – и, разумеется, находить – следы трансфера российских технологий в северокорейской МБР «Хвасон-18».
А Пхеньян, ещё в тот период прекрасно овладевший умением эксплуатировать противоречия между державами, претендующими на роль «попечителя», пользуется этими стереотипами. Способность лавировать в сочетании с циклами «эскалация – урегулирование – деэскалация – отход от договорённостей – новая эскалация» позволяли Пхеньяну добиваться серьёзных дипломатических успехов[11]. В конце концов, американо-северокорейские саммиты при Трампе венчали именно такие циклы – пусть эти саммиты и закончились фактически ничем.
«Явная угроза международному миру и безопасности»
РЯП КНДР вызвала вполне обоснованные опасения у мирового сообщества – потенциальный ядерный конфликт на Корейском полуострове или вокруг него затрагивал интересы безопасности слишком многих стран. Для легитимных же членов «ядерного клуба» это был и ощутимый удар по их статусу – «нищая и отсталая» страна-изгой в одночасье лишила их элитных клубных привилегий, да ещё и показала дурной пример «пороговым» странам. Сегодня и в Японии, и в Южной Корее всё громче звучат голоса сторонников собственных ядерных программ. В резолюции 1718 СБ ООН ядерное испытание КНДР, вызвавшее «обострение напряжённости в регионе и за его пределами», было названо «явной угрозой международному миру и безопасности»[12].
КНДР увещеваниям не вняла и сосредоточилась на реализации своих амбициозных задач. Каждая новая резолюция СБ ООН (всего – шесть) ужесточала санкционный режим, и до 2022 г. Северная Корея была самой санкционируемой страной мира (с учётом односторонних санкций со стороны отдельных государств), а корпус только академических исследований на русском, английском и корейском языках, так или иначе посвящённых санкционированию КНДР, составлял сотни публикаций. Однако экономическая блокада не остановила Пхеньян. КНДР не только научилась достаточно эффективно обходить санкции[13], но даже использовала их как средство консолидации общества против внешней угрозы[14], так что относительно успешным результатом санкций можно считать разве что дополнительную стигматизацию Пхеньяна в глазах международного сообщества[15].
Впрочем, в радикально изменившейся по сравнению с 2006 г. международной обстановке изменилось и отношение России к санкционному режиму. Тезис о том, что санкции изначально были на правлены не на ликвидацию северокорейской РЯП, а на «ликвидацию самого политического режима КНДР»[16] из отечественного академического дискурса перебрался в официальный внешнеполитический нарратив. А обеспокоенность у России вызывает не угроза нарушения режима нераспространения, а «следующие одна за другой провокации, неизменная враждебность США и тех, кто следует в их фарватере, по отношению к КНДР».
Перспективы формирования блока Вашингтон – Токио – Сеул в АТР вкупе с возросшей способностью Вашингтона связывать евроатлантические и азиатские альянсы[17] стимулируют КНДР и Россию к сближению, чтобы вместе с Китаем противостоять «коллективному Западу» на Востоке. В принципе, противостояние колониализму и империализму изначально было нациеобразующей идеей в Корее. Левые националисты, составлявшие костяк национально-освободительного движения (в особенности на севере страны) опирались на ленинское учение об империализме. Первичным для них было освобождение от японского колониализма, но в этом они видели свой вклад в борьбу с мировым империализмом[18]. Глобальная деколонизация второй половины ХХ века утвердила в корейском народе представление о том, что антиимпериализм – естественный способ отношения к своему колониальному прошлому и суверенному будущему[19].
Корейская война 1950–1953 гг. и роль, которую в ней сыграли США, сделали образ этой страны неотделимым от политической идентичности и КНДР, и Республики Корея[20]. Для КНДР США стали «кровным врагом», главным виновником раскола страны, хищником, постоянно покушающимся на суверенитет Пхеньяна. Империалистические намерения Вашингтона были очевидны, и борьба с американским империализмом означала борьбу за воссоединение страны[21]. Эта задача остаётся на доктринальном уровне актуальной и сейчас (в том числе и через «перенос чучхейской революции на территорию марионеток американского режима» – то есть военным путём)[22]. Политическое руководство КНДР и сегодня воспринимает мир почти так же, как и в разгар национально-освободительного движения: «неоколониализм определяется через те же свойства, что и колониализм XIX–XX веков, с опорой на ленинскую теорию об империализме»[23]. После распада Советского Союза Россия в северокорейском антиколониальном дискурсе на время утратила статус страны, стоящей в авангарде борьбы с империализмом и колониализмом[24], однако события последнего времени заново актуализировали этот образ.
«В одном окопе»?
На дискурсивном уровне между Москвой и Пхеньяном сегодня обнаруживается много общего. Помимо борьбы с империализмом и гегемонизмом это безусловный примат суверенитета. Другие общие черты внешнеполитического дискурса – этатизм, образ «осаждённой крепости» и непререкаемый авторитет национального лидера как источника политических решений (который подтверждается регулярной демонстрацией его компетентности во всех вопросах). Ещё одна – готовность идти на обострение в международных делах, подтверждая конфронтационную риторику[25] демонстрацией силы.
Этим, пожалуй, общность дискурсов исчерпывается. Различий же гораздо больше[26]. Внутриполитическая роль лидера в России и в КНДР отличается довольно серьёзно. Так, северокорейская практика «руководства на местах», которая является регулярным инструментом, – совсем не то же, что «ручное управление», инструмент почти форс-мажорный. Опыт эскалационно-деэскалационных циклов у Пхеньяна, похоже, несколько побольше, чем у Москвы, и он позволяет северокорейскому руководству демонстрировать такие «неожиданные» умения, как официальные извинения за очевидные недружественные действия вроде расстрела пограничниками незадачливого южнокорейского перебежчика.
На уровне же «больших нарративов» у КНДР, прежде всего, нет проблем с национальной идеей, которую Россия никак не может для себя создать, порождая в процессе химер вроде портрета Николая II на шествии «Бессмертного полка» или «Новой хронологии» Фоменко как основы для исторической памяти «Русского мира».
Важнее всего, пожалуй, то, что для КНДР холодная война никогда не заканчивалась – и в ближайшей перспективе не закончится. Соответственно, у Пхеньяна не было поводов для «ресентимента проигравшего». Вообще, пораженчество – один из главных чучхейских грехов, и кара за него полагается соответствующая. 1990-е для КНДР, прошедшей тогда едва ли не более суровые ордалии, чем Россия (во всяком случае такого голода в России не было, а система госуправления пострадала не настолько сильно), остаются не «лихими», а периодом «Трудного марша» – общенациональной мобилизации, завершившейся блистательной победой.
Соответственно, не проходила КНДР и через идейную переоценку самой себя; не пыталась (до самого последнего времени) примерить на себя западную «капиталистическую нормальность», не разочаровывалась в глобализации и либеральной демократии и, разумеется, не испытывала необходимости в разработке альтернативного ей учения – оно у неё было и так. Чучхе (как сочетание этнонационализма, суверенности и готовности отстаивать её с оружием в руках) всегда было «естественной» и единственной альтернативой (по крайней мере, в официальном северокорейском дискурсе) «некорейским» идеям, и эта претензия на альтернативу частично может объяснять стрессоустойчивость северокорейского режима. Как, кстати, и способность этого дискурса вбирать в себя образы и смыслы трёх разных эпох и достаточно успешно оперировать ими.
***
Перспективы взаимовыгодного сотрудничества с КНДР, которые наверняка будут обсуждаться на готовящейся встрече руководителей двух стран, скорее всего, включают возвращение северокорейских рабочих в Россию и поставки северокорейских боеприпасов и оружия. Возможности северокорейского ВПК достаточно подробно описал ещё год назад Владимир Хрусталёв, поэтому останавливаться на них здесь нет нужды. Нет недостатка и в материалах об использовании северокорейской рабочей силы – некоторые шаги в этом направлении также были сделаны год назад[27].
Разумеется, возвращение корейских рабочих выгодно России, испытывающей дефицит рабочей силы. Трудолюбивые и дисциплинированные северокорейцы были важным трудовым ресурсом российского Дальнего Востока. «По оценкам местных строительных организаций, в 2017 г. около 30 процентов строителей в Приморье были рабочими из КНДР»[28]. А оружия и снарядов мало не бывает.
Однако, идя на такое региональное сотрудничество, надо тщательно взвесить его глобальные последствия – и привлечение северокорейских рабочих, и импорт северокорейского вооружения являются прямым нарушением санкций СБ ООН. Такая атака на санкционный режим со стороны страны – постоянного члена СБ ООН может вызвать его обрушение. Это, конечно, выгодно для КНДР (да и сам режим, очевидно, поставленные задачи не решил, превратившись в нечто подобное чемодану без ручки – и тащить тяжело, и бросить нельзя). Но насколько Россия будет способна управлять рисками, связанными с таким обрушением? В рамках существующей архитектуры ООН Россия обладает огромными возможностями и привилегиями, но сохранятся ли они после гипотетической реформы организации, которую может подтолкнуть обрушение санкционного режима?
Наконец, не стоит забывать и о том, что все годы развития своей РЯП Пхеньян «откровенно демонстрировал желание вести международные переговоры по ядерному вопросу только с США»[29]. И если Пхеньян увидит новую перспективу таких переговоров (какой бы нереальной та ни казалась сейчас), искушение покинуть тот самый окоп, о котором говорила сестра Ким Чен Ына Ким Ё Чжон, может оказаться для него слишком сильным.
Автор: Александр Соловьёв, заместитель главного редактора журнала «Россия в глобальной политике».
В статье использованы идеи и тезисы, сформулированные в процессе работы над статьёй: Асмолов К.В., Соловьёв А.В., Лебедев В.В. Элементы домодерна, модерна и постмодерна в политическом мифе КНДР: опыт конструктивистского анализа // Модернизация Кореи: политика, экономика, общество, культура (под общ. ред.: Р. Тангалычева). М.: ВЦИОМ, 2022. Гл. 6. С. 116–139.
[1] Lake А. Confronting Backlash States // Foreign Affairs. March/April 1994.
[2] Асмолов К.В. Так называемые «карьерные перебежчики» из КНДР: проблема достоверности показаний // Сборник трудов ХХХ Международного научного конгресса по источниковедению и историографии стран Азии и Африки: К 150-летию академика В.В. Бартольда (1869–1930). 19–21 июня 2019 г. СПб: «Студия «НП-Принт», Т.2, с. 203–210.
[3] Guriev S., Treisman D. How Modern Dictators Survive: An Informational Theory of the New Authoritarianism // Working Paper 21136. 2015. Cambridge, Mass.: National Bureau of Economic Research. Сергей Гуриев и Дэниел Трейсман предложили этот термин для описания новых «антилиберальных демократий», но КНДР вполне отвечает многим ключевым признакам такого устройства.
[4] Korhonen P., & Mori T. North Korea as a Small Great Power // Asia-Pacific Journal: Japan Focus. 2019. No. 17(5).
[5] Академические оценки северокорейский идеологии вообще (и чучхе в частности) варьируют в очень широком спектре – от практической «непознаваемости» до фактического отказа чучхе в притязаниях на идеологию – не только в силу редукционистской природы этого конструкта, но и в силу его органической неспособности исполнять функции идеологии – легитимировать существующий режим (для этого простым северокорейцам вполне хватает канонизированного жития Ким Ир Сена в редакции Ким Чен Ира) и мобилизовывать массы на преобразование существующей реальности (в этом плане массы руководствуются текущими указаниями партии и текущего вождя, которые до них исправно доносит пресса и партийные руководители на местах).
[6] Myers B. North Korea’s Juche Myth. Sthele Press. 2015, pp. 11-12.
[7] 당경호(Тан Кёнхо) 경애하는 김정은동지께서 밝혀주신 우리 식의 경제관리방법의 본질적특징 (Коренные особенности метода управления экономикой нашего образца, который открыл любимый и уважаемый товарищ Ким Чен Ын) 경제연구 (Исследования экономики) 주체103(2014)년 제2호 (루계 제163호), 평양:과학백과사전출판사, 6페지.
[8] В этом Ким Ир Сен, вероятно, последовал примеру китайских революционеров, которые отказались от использования календаря правящей маньчжурской династии Цин, начали отсчитывать года от даты провозглашения республики, взяв в качестве девиза иероглифы «Миньго» (民國) – сокращение от «Чжунхуа миньго» (中華民國, «Китайская республика»). Начало «эпохи Миньго» и «эпохи чучхе» приходится на 1912 г., год рождения Ким Ир Сена.
[9] Асмолов К. Корейская политическая культура: Традиции и трансформации, М.: ИДВ РАН, 2009, с. 69.
[10] Masayuki Sato. The Archetype of History in the Confucian Ecumene // History and Theory. 2007. Vol. 46, No. 2, pp. 218–232. DOI 10.1111/j.1468-2303.2007.00403.x.
[11] Толорая Г. Очередной цикл корейского кризиса (2008–2010). Российские интересы и перспективы выхода из корейского тупика // Проблемы Дальнего Востока. 2010. № 5. С. 3–19; Дьячков И.В. Влияние ядерной проблемы КНДР на безопасность в Северо-Восточной Азии // Вестник ТГУ. 2012. № 5. С. 313.
[12] Резолюция 1718 (2006), принятая Советом Безопасности на его 5551-м заседании 14 октября 2006 года, с. 2.
[13] Hugh G., and Schroeder M. Covert Carriers: Evolving Methods and Techniques of North Korean Sanctions Evasion // Small Arms Survey. 2020.
[14] Кику Д.В. Эффективность воздействия санкций Совета Безопасности ООН на ракетно-ядерную программу КНДР // КНДР и РК – 70 лет. М.: ИДВ РАН, 2018. С. 128-136; Толорая Г.Д. Санкции в отношении КНДР и ситуация вокруг Корейского полуострова // Корейский полуостров: история и современность. М.: ИДВ РАН. 2020. С. 182–191.
[15] Biersteker Th. and Hudáková Z. Are Sanctions on North Korea Working? // Global Asia. Vol. 16. No. 3. September, 2021. P. 43.
[16] Воронцов А.В. Ядерная проблема Корейского полуострова и политика США // Корея: взгляд из России. Доклады, представленные на XI научной конференции корееведов России и стран СНГ. Москва, 29–30 марта 2007 г. ИДВ РАН. 2007. С. 36–37.
[17] Истомин И.А. Вашингтон – Сеул – Токио в доктрине Байдена // Россия в глобальной политике. 2023. Т. 21. № 3. С. 211-212.
[18] Ким Н.Н., Соловьев А.В. Антиколониальные и постколониальные нарративы в контексте политического мифа в КНДР и Республике Корея // Международная аналитика. 2023;14(2), сс. 53-54. https://doi.org/10.46272/2587-8476-2023-14-2-49-72.
[19] Там же, с. 61.
[20] Один из авторитетнейших американских аналитиков-ястребов корейского происхождения Виктор Чха говорит даже об «общей идентичности (shared identity)», сформировавшейся в рамках американо-южнокорейского альянса – см.: Cha V. America’s Alliances in Asia: The Coming ‘Identity Crisis’ with the Republic of Korea? // Jr. Boose, W. Donald, Y. Balbina, M. Hwang, P. Morgan, and A. Scobell, eds. Recalibrating the U.S.-Republic of Korea Alliance. Strategic Studies Institute (SSI), 2003, pp. 26-28.
[21] Ким Н.Н., Соловьев А.В. Указ. соч., сс. 62–63.
[22] Правда, с июля 2023 г. появились некоторые признаки того, что руководители КНДР приняли существование Республики Корея как политической реальности – в их речах появилось официальное южнокорейское название страны – Хангук (한국), которое прежде не употреблялось никогда. Южную Корею называли, например, «южной частью Чосона», подчёркивая временный характер отторжения юга от севера.
[23] Ким Н.Н., Соловьев А.В. Указ. соч., с. 61.
[24] Там же, с. 64.
[25] Тезисы об «упреждающем ударе возмездия» и о «неизбежности ядерной войны на Корейском полуострове» прекрасно резонируют друг с другом.
[26] Самые очевидные – вроде распада СССР и связанной с этим утратой статуса супердержавы, которого у КНДР никогда и не было (и, соответственно, имперский и постимперский дискурсы) – мы не рассматриваем именно в силу их очевидности.
[27] В сентябре 2022 г. Госдума отправила в МИД России соответствующий запрос.
[28] Ракетный шантаж Кима грозит обвалить приморские стройки // PrimaMedia.ru. 28.09.2017. Цит. по: Асмолов К.В., Захарова Л.В. Решительность и аккуратность // Россия в глобальной политике. 2023. Т. 21. № 4. С. 203–224.
[29] Торкунов А.В., Толорая Г.Д., Дьячков И.В. Современная Корея: метаморфозы турбулентных лет (2008–2020 гг.). М.: Просвещение. 2021. С. 251.
