Карл-Хайнц Штайнмюллер – самый известный писатель-фантаст ГДР, сегодня является одним из наиболее авторитетных исследователей будущего в Германии. Его прогнозы востребованы на разных уровнях – от частных компаний до различных международных организаций. О том, насколько возможно предсказать направления мирового развития, с футурологом беседует в Берлине Юрий Шпаков.
– Господин Штайнмюллер, в адрес ваших коллег-футурологов приходится слышать упреки, что ни одно из ключевых событий в мировой политике новейшего времени не было предсказано. Классический пример – падение Берлинской стены. Тогдашний канцлер Гельмут Коль и западногерманские правительственные чиновники узнали об этом из телевизионных сообщений в Варшаве, где находились с государственным визитом. Почему практическая футурология допускает подобные сбои?
– Увы, прогнозирование будущего и вправду не слишком, как мы говорим, запятнало себя славой. Правда, в 1980-е гг. уже проявлялись некоторые симптомы надвигающихся кардинальных перемен, о которых задумывались исследователи. Так, мои западноберлинские знакомые работали ассистентами у Германа Кана, американского футуролога, основателя и директора Гудзоновского института (Hudson Institute – находится в перечне иностранных и международных неправительственных организаций от 26.09.2023, деятельность которых признана нежелательной на территории Российской Федерации.), одного из ведущих международных центров по «исследованию будущего». Кан, в частности, занимался сценариями развития Германии. И эти ассистенты однажды выложили своему шефу мысль о том, что не следовало бы исключать возможность падения Берлинской стены. На что Кан возразил: «Если в своей будущей книге я приведу столь невероятный сценарий, доверие читателя к другим вполне доброкачественным прогнозам будет безнадежно подорвано».
– Каково отношение к изучению будущего со стороны классического научного мира?
– К сожалению, назвать себя исследователем будущего может каждый, и этим занимаются и специалисты по анализу трендов, и просто сумасшедшие. В нашей среде велик удельный веc эзотериков, а также людей, раздувающих до непомерных величин всякие банальности. Некоторые мои коллеги ввиду реальной или мнимой девальвации этого понятия предпочитают не называть себя исследователями будущего. Однако интерес к этой области знаний в академических кругах Германии растет, в особенности среди молодежи. Является ли исследование будущего наукой? Однозначного ответа нет. Некоторые утверждают, что это не более чем консультационные услуги в большей степени для компаний и в меньшей – для политики. Я с этим соглашаюсь, но добавляю – консалтинг на научной основе.
– Не находите ли вы, что взгляд современных знатоков грядущего, в отличие от знаменитых авторов утопий и антиутопий первой половины прошлого века, стал более приземленным?
– С одной стороны, сами исследователи будущего не обладают достаточной фантазией или даже мужеством для фантазий. Но, с другой стороны, налицо и косность общественного восприятия. Общество не готово относиться всерьез к слишком неординарным перспективам развития. С середины 1990-х гг. мы непременно используем в разрабатываемых нами сценариях «дикую карту» (wild card) – этакие «сумасшедшие» варианты. Те, что не представляются слишком вероятными, но которые нельзя исключать полностью, потому что именно они способны развернуть ход событий.
– Это как в игре «Монополия», когда на один кон отправляешься в тюрьму.
– Совершенно верно, что-то вроде этого. Наши заказчики, чаще всего компании, считают подобный подход, если угодно, извращением, утверждают, что практической пользы из подобных сценариев не извлекут. Вот и получается, что исследователю, генерирующему радикальные идеи, сложно быть успешным. Тормозом является отсутствие адекватной широты восприятия. Большинство футурологов сходятся в том, что в мире каждое десятилетие происходят перемены основополагающего, глобального характера. Но мои коллеги редко получают от правительств заказы на сценарии радикальных перемен у себя в стране.
– Современные предсказатели строят работу на основе коммерческих договоров?
– В Германии исследования будущего осуществляются почти исключительно таким способом. Лишь в последние два года появилась кафедра исследования будущего – так называемый Institut Futur в берлинском Свободном университете. Однако это пока совсем новое явление. Независимых академических проектов в сфере футурологии больше нет. Несколько лучше дела обстоят, например, в Финляндии, Франции и США. Насколько мне известно, в России в настоящее время также не существует независимых финансируемых государством центров исследования будущего.
– А разве «независимый» и «финансируемый государством» – совместимые понятия? Вы можете представить себе власть, готовую оплачивать, скажем, сценарии своего неминуемого заката?
– Независимая, но поддерживаемая государством футурология – здесь нет никакого противоречия. Духовная независимость вполне может сочетаться с базовым бюджетным финансированием. Это важно в первую очередь для того, чтобы исследователи будущего перестали быть «наемной армией» индустрии и частного бизнеса. В Германии, например, прогнозирование потенциальных политических перемен осуществляется не футурологами, а традиционными научно-политическими институтами, такими как фонд «Наука и политика», или партийными фондами – Конрада Аденауэра (Фонд имени Конрада Аденауэра – находится в перечне иностранных и международных неправительственных организаций от 05.08.2024, деятельность которых признана нежелательной на территории Российской Федерации.), Фридриха Эберта (Friedrich Ebert Stiftung – находится в перечне иностранных и международных неправительственных организаций от 01.03.2024, деятельность которых признана нежелательной на территории Российской Федерации.), которые не только по природе своей не могут быть независимыми, но и применяют совсем другие инструменты. Прежде в некоторых странах исследования будущего были организованы иначе. Например, в Польской академии наук некогда существовал Комитет по вопросам будущего. Сегодня спектр исследований сузился. То, о чем вы меня спрашиваете и в чем упрекаете нашу отрасль исследований, является скорее все же не ментальной, а прежде всего структурной проблемой.
– Политики высшего эшелона, те, кто должны были бы являться вашими первейшими заказчиками, не спешат заглянуть в мир будущего, не отвечающий их представлениям, и поделиться этим с электоратом.
– Представители высшей политики еще меньше бизнеса заинтересованы в идеях, выходящих за рамки принятых представлений. Частный бизнес по крайней мере ищет новые рынки, и иногда необходимо стать радикальным, революционным, чтобы обскакать конкурентов. Один коллега в этой связи говорит о необходимости «мышления впрок». Для кажущихся непостижимыми возможностей и случайностей необходимо иметь некий «план Б».
Недавно мы проводили исследование по заказу Федерального союза германской индустрии. Речь шла о нарушениях в цепочках создания прибавочной стоимости. Мы размышляли, какие внезапные перемены могут разрушить эти цепочки. Например, fabbing, или, как еще говорят, desktop fabrications, то есть рассредоточенное производство. Исчезает потребность в гигантских производственных линиях. Появляется что-то вроде мелких мастерских, используя прежнее название, но это совершенно иной образец производства с другими цепочками поставок. Мы работали для почтовой службы DHL, изучая последствия кардинальных изменений существующих схем доставки. То есть экономика морально больше подготовлена к виражам. Возможно, в политике тоже есть те, кто привержен такому открытому подходу. Но они предпочитают не говорить об этом публично. Ведь высказывание политика тотчас подхватывают журналисты, которые перекраивают отвлеченное заявление о гипотетической возможности чего-либо в отдаленном будущем в прогноз. Да и сам по себе заказ на проведение исследования будущего – в некотором роде политический шаг, который может оказать влияние на события.
– Как глобализация влияет на способность прогнозирования? Система становится всеохватной, универсальной, очень сложной, но единой, взаимозависимой. Это дает больше оснований и инструментов для прогноза или делает его вовсе невозможным?
– Если мы в этих условиях беремся за перспективный анализ какой-либо отрасли экономики, нам необходимо рассматривать ее не только в Германии, но и в глобальном ракурсе. Другой вопрос: разворачиваются ли процессы в экономике, жизни общества, политике быстрее, чем это происходило прежде? Можно измерить срок, который проходит до появления инновации на рынке. Он, конечно, много меньше, чем прежде. Благодаря интернету налицо стремительный рост темпов при упрощении способов коммуникации. Но! Мы с супругой принялись за написание биографии Альберта Эйнштейна. И наткнулись на любопытный факт, который может избавить современных людей от чувства неизмеримого превосходства перед предыдущими эпохами. Так вот, Эйнштейн как-то утром отправил почтовую открытку из Цюриха в Берлин Максу Планку – и ответ получил вечером того же дня. Не электронная почта, конечно, но и не дилижанс, который трясется ночи напролет. Да и по информационной насыщенности мы не настолько далеко ушли вперед, как нам кажется. В Берлине в эпоху Веймарской республики существовало около трех десятков ежедневных газет, весьма оперативных, кстати, по подаче информации.
В исследованиях будущего мы имеем дело с сокращением горизонтов. Еще в 1950–1960-е гг. исследовательский горизонт в 40–50 лет – до рубежа века – считался совершенно нормальным. Когда мы теперь работаем по заказам компаний, речь идет чаще всего об одном-двух десятилетиях. Приходилось, разумеется, сталкиваться с проектами, чаще всего в энергетической отрасли, когда прогнозирование доходит до середины века. Рабочий ресурс электростанции, например, в среднем рассчитан на 30 лет, и это время необходимо планировать. Был еще один необычный проект, когда пришлось рассматривать сценарии до 2100 г. – будущее немецкого леса. Деревья растут медленно, их спиливают и используют на нужды экономики в среднем через 70 лет после посадки. Стало быть, сегодня высаживают саженцы для 2080-х годов. Но в каком климате придется расти нынешним лесопосадкам в Германии, какое количество древесины потребуется народному хозяйству через семь десятилетий из местных лесов, а сколько ее будет поступать из Сибири? Но исследования с подобным горизонтом планирования – исключения.
– Насколько процессы глобализации повлияли на внешнюю политику?
– Сама по себе глобализация лишь опосредованно сказывается на характере внешней политики и межгосударственных отношений. Ряд экономистов, например, в Великобритании утверждают, что глобализация в наше время отнюдь не масштабнее той, что была, скажем, в 1913 г. – если взглянуть на нее с точки зрения удельного веса внешнеторгового оборота и товарных потоков Британской империи. Подтверждение этому вы найдете, если обратитесь к работе Ленина «Империализм как высшая стадия капитализма».
Разумеется, одно отличие от 1913 г. налицо: на экономико-политической арене взаимозависимого мира появилось значительно больше сильных игроков. В начале прошлого века Британская империя была непреложной глобальной доминантой. После окончания Второй мировой стала складываться биполярная парадигма США и СССР. В современном глобализированном мире появилось множество сильных акторов, которые, не сочтите за каламбур, являются и достаточно слабыми – как, например, нынешний Евросоюз. Перспективный анализ динамики баланса является фоном для исследований, которые мы проводим для компаний. Будет ли углубляться глобальная интеграция и кооперация на межгосударственном уровне или мир вновь, как совсем недавно, распадется на противоборствующие блоки, отделенные друг от друга протекционистскими границами? Мы непременно включаем в свои разработки подобный сценарий, отнюдь не представляющийся столь уж невероятным, например, в условиях господства кризисов, когда отдельные страны предпочитают самоизоляцию.
– Насколько реально, на ваш взгляд, ослабление или даже размывание нынешней модели монополярного мира?
– Не думаю, что до середины нынешнего века какой-либо из современных стран удастся занять столь же доминантное положение в мире, каким располагала Британская империя 100 лет назад или США в свои лучшие годы. Америка, вероятно, еще много лет будет мировым лидером, хотя и заметно обессилевшим. Многие страны будут наступать ей на пятки, Китай в первую очередь, но европейцы располагают значительными шансами – если им удастся преодолеть нынешний разлад. Мне пришлось по поручению Европейской комиссии участвовать в проектной группе «Глобальная Европа 2030–2050». Как известно, удельный вес населения Европы в мировом народонаселении, а также ее доля в мировой экономике снижаются. Что это означает и насколько данный процесс необратим? Если посмотреть на этапы развития Евросоюза от самых его истоков, то увидим, что его удельный вес в мировом народонаселении и экономике был приблизительно таким же, как сегодня. При каждом очередном расширении ЕС удельный вес его населения и доля экономики в глобальном соотношении не претерпели существенных изменений.
– Рост влияния Китая в международных отношениях сегодня многим кажется безудержным…
– Значительное торможение Поднебесной вероятно не позднее начала следующего десятилетия. Примерно к 2020 г., учитывая сокращение роста населения, китайская экономика не будет располагать тем количеством рабочих рук, что необходимы для замены нынешних работников. Приток трудовых ресурсов из сельской местности стремительно иссякает. Симптомы кадрового голода отмечают даже немецкие компании, работающие в Китае. Китай перестает быть страной с дешевым производством – растут зарплаты. Поэтому внимание западных предпринимателей все больше фокусируется, скажем, на Вьетнаме или даже отдельных странах Африки. Другой сильной стороной китайской экономики было то, что гигантские инвестиции направлялись в строительство. Однако в городах отрасль все больше сталкивается с границами своих возможностей. Излишне говорить об экологических проблемах. Согласно неофициальным оценкам, около 7% ВВП Китая уничтожается из-за отсутствия должного контроля загрязнения окружающей среды. Легкая фаза китайской экспансии уходит в прошлое. Если к 2020 г. станет реальностью заметное падение уровня ВВП, а государственно-политическая система сохранит черты нынешней косности, будущее страны не представляется безоблачным. Не бывает экспоненциального экономического роста несколько десятилетий подряд.
На этот счет нет недостатка в перспективных расчетах, например, таких, какие в 2003 г. были представлены компанией Goldman Sachs. Подобные кривые роста вызывают улыбку, потому что знакомы мне еще с 1960-х годов. Был тогда в Западной Германии физик по имени Вильгельм Фукс, любитель футурологии. Он издал книгу «Формулы для власти», в которой подсчитал экономический потенциал различных стран. К рубежу 2000 г. Китаю предстояло стать ведущей мировой экономической державой. За Поднебесной, согласно Фуксу, следовал Советский Союз, который, как мы помним, к тому времени уже минимум два десятка лет должен был жить при коммунизме. Приведенная в книге Фукса экстраполяция показателей развития оперировала реальными цифрами. Результат налицо.
– В какой степени прогресс в науке и технике необходим простому человеку? Прежде считалось, что научно-технический прогресс ведет к прогрессу социально-политическому. Но так ли это? И не пролегает ли новая граница между меньшинством, пользующимся все более фантастическими благами технологий, и большинством, живущим в относительно примитивном и традиционном обществе?
– Я бы не стал сваливать вину за пропасть между богатыми и бедными на последствия научно-технического прогресса. В последние три десятилетия господства неолиберализма богатые не считали нужным сдерживать аппетиты и, выражаясь старомодным языком, не стеснялись присваивать все большую долю общественного богатства. Благодаря развитию очевиден рывок в сфере коммуникации и обмена информацией, что делает жизнь удобной. Менее заметно влияние, оказываемое на продолжительность жизни. В Германии ожидаемая продолжительность жизни новорожденных увеличивается ежегодно на два-три месяца. Это невероятный прогресс. Возникает вопрос: насколько устойчив тренд и существуют ли границы этого роста? Предполагаю, что мы столкнемся с социальным расколом: продолжительность жизни более бедных людей, питание и жизненные условия которых хуже, будет отставать.
Благодаря науке мы можем жить дольше, наш быт, по крайней мере здесь, в Германии, все больше обрастает сложной и полезной домашней техникой – однако с насыщением домашних хозяйств высокими технологиями последнего поколения уровень удовлетворения людей отнюдь не становится выше. Очевидно, что показатель индивидуального счастья не возрастает с достижением очередного уровня благосостояния. На этот счет есть исследования, в какой мере материальные обстоятельства влияют на достижение индивидуального счастья, внутреннего ощущения удовлетворения, благополучия. Появилось даже научное направление под названием «фелицитология» (лат. felicitas – счастье). И звучат призывы заменить нынешнюю ориентацию на валовой национальный продукт показателем продукта счастья. Потому что людям нужен не валовой продукт общего пользования, а скорее индивидуальный продукт, выражающий их стремление к гармоничному внутреннему самоощущению. Существуют реальные попытки подсчета такого «валового национального счастья» (Gross National Happiness), комплексной меры качества жизни. Она включает моральные и психологические ценности. Наиболее счастливые люди, как выясняется, живут в королевстве Бутан, где уровень валового национального счастья, как считается, самый высокий в мире. Такой показатель определяется социологическими методами – путем опросов, которые, скажем, физику покажутся сомнительными. Существуют, правда, и объективные параметры, такие как индекс депрессий, самоубийств, психических расстройств и т.п. Примечательно, что США занимают в рейтинге стран со счастливым населением далеко не передовые позиции.
– А Германия?
– Индекс счастья в Германии существенно выше, чем это представляется самим немцам. Большинство на вопросы о счастье и благополучии отвечают в том смысле, что, дескать, да, мои дела идут хорошо, пожаловаться не могу, но вот что вокруг творится…
– Кажется, что человеческое сознание не успевает за техническими переменами. Может ли это привести к нарастанию напряженности? Проще говоря, не получается ли так, что люди не готовы ответственно использовать технические новации?
– Инновации «продаются» обществу так, будто они непременно несут пользу. Для функционирования существующей экономической модели необходим перманентный оборот товаров, со стороны членов общества требуется наличие постоянного – по возможности, неуклонно возрастающего – потребления, в противном случае система не будет стабильной. Некоторые эксперты утверждают, что, дескать, нет нужды внедрять иную систему экономики, необходимо лишь отсутствие роста. Подобный подход обозначается английским термином dеgrowth, или французским dОcroissance. Во Франции сформировалось даже целое движение в пользу такого подхода. Удовлетворять потребности человека подобным образом можно, поддерживать жизнеспособность экономики – нет. Ведь когда показатель экономического роста падает ниже определенного уровня, происходит неизбежное дальнейшее сползание вниз. И появление все новых технологий и производств на их основе как раз и является фактором, способным реанимировать обесценившийся капитал путем замены потребительских товаров на новые. Тем самым экономическая система поддерживается в рабочем состоянии.
Дискуссия о том, что нынешнее развитие происходит слишком быстро, а люди перегружены новшествами, непостижимыми для человеческого мозга, ведется по меньшей мере 100 лет. Историки утверждают, что процесс ускорения начался приблизительно в 1750 году. Около 1900 г. сокрушались о том, что автомобили, которых становится все больше, движутся с «огромными» скоростями (30–40 км/час), и человеку трудно ко всему этому приспособиться. Заговорили и о новых болезнях, в частности, неврастении, вызванной нервными перегрузками. В немецком языке чисто музыкальный термин «das Tempo» («темп») вошел в повседневный язык. Кстати, взгляните на обертки российских шоколадок времен 1890–1910 гг., на которых изображен Санкт-Петербург будущего. Уже тогда в них можно было найти проявление неосознанного страха: для нас всего становится слишком много.
Еще лет 15–20 назад мы жили в аналоговом мире, который большинству представлялся совершенным и потому, видимо, вечным. Сегодня нас окружают цифровые технологии, значительно изменившие и людей. Насколько реальна перспектива «постцифрового» века? Мы не достигли предела цифровых возможностей. В течение 10–15 или больше лет можно производить новые продукты цифровых технологий – совершеннее, миниатюрнее, быстрее, мощнее… Обладающие интеллектом изделия, сенсоры и т.п., все то, что объединяется понятием ambient intelligence («внешний интеллект»), займут прочное место в нашей среде обитания. Может быть, предстоит сосуществовать с определенными видами роботов. Это будут, разумеется, не известные нам человекоподобные бытовые роботы из электроники и жести с мигающими разноцветными лампочками. Для одиноких пожилых людей появятся роботы-собеседники, с которыми можно будет пообщаться, поговорить на определенные темы.
– Подобное общение с бездушной электроникой окажется еще хуже одиночества и тем самым усугубит проблему.
– Посмотрите, пожилые люди, чтобы не быть одинокими, заводят собаку. Но почему это непременно должна быть биологическая собака, а не механическая? Вы возразите, что никакая искусственно созданная собака не способна к такой широте эмоций, как ее природный собрат. Но ведь современный научный мир как раз и занят созданием эмоционального искусственного интеллекта. Робот-собеседник не будет ограничиваться заложенными в него стандартными наборами вопросов-ответов. Машина окажется в состоянии симулировать эмоции, будет распознавать душевное состояние собеседника и воспроизводить что-то схожее с человеческими чувствами. Например, как я себе представляю собственное будущее. Подхожу к своему видавшему виды автомобилю и говорю: «Открывай двери, старая жестяная посудина». А машина отвечает: «У тебя сегодня, похоже, опять настроение ни к черту». Мы с машиной поняли друг друга. Подобные технологические преобразования по воздействию на общество сравнимы разве что с последствиями одомашнивания диких животных.
С особыми ожиданиями связано развитие биотехнологий, изучение и моделирование биохимических процессов человеческого организма. Предсказателям в этой отрасли знаний представляется возможным массовый переход народного хозяйства с физико-механических технологий на биотехнологии в сочетании с нанотехнологиями. Появится возможность «выращивания» определенных вещей. Частично это происходит уже сегодня, когда генетически измененные микроорганизмы создают химические продукты. Такой подход может далеко завести, ведь уже сегодня мы говорим о синтетической биологии, когда живые существа можно создавать по определенному производственному плану. Широкомасштабные исследования не прекращаются, темпы продвижения сравнимы с динамикой развития коммуникационных и информационных технологий.
Прекрасным примером может служить картирование генов. Когда 20 лет назад ученые приступили к картированию генома человека, ожидалось, что потребуются многомиллиардные инвестиции и не меньше 15 лет, пока будут завершены исследования. Работы в целом закончились приблизительно к 2000 году. Сегодня говорят о том, что якобы за сумму немногим выше 10 тыс. долл. можно заказать картирование собственного генома, на которое уйдет около двух недель. То есть за какой-то десяток лет сроки картирования генов сократились с десяти лет до двух недель, а финансовые затраты – с миллиардов долларов до тысяч.
– Насколько реально прогнозировать международные военные угрозы, с которыми вероятнее всего столкнется человечество? Ядерное оружие по своей разрушительной силе не имеет аналогов, но не будет ли придумано нечто еще более сокрушительное?
– Существующие угрозы частично обострятся. В этой связи я думаю в первую очередь о проблеме дальнейшего распространения ядерного оружия. К сожалению, у нас отсутствуют надежные механизмы для обуздания этой застарелой проблемы. Но мы сталкиваемся с реальной перспективой появления принципиально новых видов оружия – биологического, в частности. На межгосударственном уровне существуют регулирующие конвенции относительно биологического оружия, которые худо-бедно функционируют. Но есть негосударственные акторы, обладающие значительным влиянием и немалыми финансовыми ресурсами. Речь в первую очередь о мегабизнесе – организованной преступности на глобальной сцене, контролирующей не менее 3–5% мировой экономики. Международное сообщество сталкивается с различного рода террористическими организациями. К счастью, они пока не в состоянии создавать и использовать оружие массового поражения, хотя время от времени предпринимают попытки это сделать. Сюда же можно отнести разного рода хакеров, действующих, как правило, в серой зоне. Из среды хакеров сформировалось опасное звено организованной преступности, действующее в сети. В данном случае речь может идти о порой строго организованных структурах, способы защиты от которых пока лишь весьма условны.
– Иными словами, наступает цифровое будущее глобальной организованной преступности?
– Совершенно верно – это по-настоящему большое цифровое будущее, руку к которому в неофициальном порядке приложили и спецслужбы. Ведь налицо полное размывание границ между кибервойнами, которые разыгрывают они, и киберпреступностью, преступлениями в сфере информационных технологий. В обоих случаях чаще всего не знаешь, с каким «киберагрессором» имеешь дело. У нас нет ни соответствующего глобального законодательства, ни эффективных сил быстрого реагирования для интернета.
Абсолютно новым и пока малоизученным феноменом являются «генетические» хакеры. В США для студентов в продаже имеется нечто вроде биотехнологических конструкторов. Помнится, в детстве мне дарили набор «Юный химик», из-за которого в доме начиналась страшная вонь, и мама всегда по этому поводу ругалась. Биотехнологические игрушки не пахнут, но кто знает, на что они окажутся способны? Сейчас как на легальном, так и на сером рынках «увлекательной биотехнологии» можно встретить самые невероятные предложения. Не так давно в одном уважаемом общественном фонде проходила дискуссия об опасностях, порождаемых биотехнологией. На первый план вышли две угрозы – одна из них связана с тем, что исследователи могут оказаться сумасшедшими и сконструировать нечто крайне опасное, другая – что государства-изгои смогут такими методами создать новый вид оружия массового поражения. В конце концов мы сошлись на том, что наибольшую опасность представляют генетические хакеры – сумасшедшие граждане, экспериментирующие в том или ином направлении биотехнологии. Но как поставить под контроль эти опасные игры? Вот вам еще один пример совершенно новых проблем.
– Куда движется собственно индустрия вооружений?
– Много лет назад Станислав Лем, знаменитый польский писатель-фантаст, размышлял о системах вооружения в XXI веке. Он утверждал, что к тому времени – т.е. времени, в котором мы теперь живем, – люди забудут о ядерном оружии, которое, по мнению Лема, было оружием ХХ века. В новом веке, считал он, системы вооружений будут миниатюризованы. Нельзя не вспомнить польского фантаста, когда думаешь о нынешних цифровых системах управления или, скажем, беспилотных летательных аппаратах (БПЛА). Сегодня они в состоянии нести лишь несколько килограммов груза, поэтому доставка поражающих веществ с их помощью ограниченна. Но это вопрос времени, БПЛА – настоящее оружие XXI века. Частично здесь мы сталкиваемся и со шпионской техникой, которая была на вооружении агента 007. Например, существуют идеи использования в боевых целях управляемых жуков со встроенными чипами. Такие миниатюрные средства нападения имеют существенные преимущества по сравнению с БПЛА, т.к. лучше интегрируются в воздушные потоки и потому управлять ими существенно легче.
Некоторое время назад мне пришлось участвовать в европейском международном проекте «Фестос». Нам предстояло установить, с какими опасностями может быть сопряжена разработка новых технологий. Проблема большинства новых технологий в возможности их двойного использования – как в мирных, так и военных целях. Например, мы разработали сценарий до 2030 г., отталкиваясь от реально существующей проблемы – исчезновения пчел во многих регионах. Но пчелы необходимы – они способствуют опылению растений. Возникла идея замены природных пчел на искусственных. Это должны быть биологические организмы, содержащие механические или электронные компоненты, которых именуют кибернетическими организмами или киборгами. Но этих дистанционно управляемых пчел, на которых возложена функция опыления полезных растений, вполне можно было бы переориентировать с мирного труда в сельском хозяйстве на решение военных задач.
– Нынешнее развитие высоких технологий, граничащее с самой смелой фантастикой недавнего времени, очевидно, изменит характер или даже сгладит политические вызовы?
– Скорее наоборот. Добавит новые. Иммануилу Канту 200 лет назад не приходилось задумываться, скажем, о биоэтике. Сегодня парламенты спорят о допустимости предимплантационной генетической диагностики, когда устанавливаются генетические заболевания у эмбриона перед имплантацией в полость матки, то есть до начала беременности.
В Германии принимается отдельный закон, разбирательства по которому дойдут до Конституционного суда. Складывается ситуация, когда Германия по этой проблеме располагает одним правовым актом, Нидерланды – другим, Великобритания – также собственным, в России, видимо, не существует никакого, Израиль издает собственный акт, не похожий на все остальные, т.к. иудаизм в данном направлении допускает более либеральный подход, чем христианство, а китайцев эта проблематика вообще не волнует. Подобная ситуация может привести к возникновению «предимплантационного туризма», когда заинтересованные в результатах подобной диагностики будут отправляться туда, где юридические гайки на этот счет закручены слабее. Это означает, что страны должны приступить к поискам совместной законодательной основы. Либо – они принимают решение не делать этого, настаивая на незыблемости классического суверенитета.
Сегодня растет число сфер, где предстоит принятие подобных решений – от космического права до разработки и применения нанотехнологий. Политики постоянно сталкиваются с новыми общественными темами, и потребность в регулирующей роли резко возрастет. Речь идет об экспоненциальном росте, который не идет в сравнение с регулированием в интернете, где, кстати, уже сегодня юристам не так просто пробираться через законодательные лабиринты. Впору говорить о «правовой вселенной», находящейся в состоянии взрывного роста.
Таким образом, задачи политики смещаются от разрешения различного масштаба конфликтов к национальному и международному регулированию в области новых технологий. Интересно, как найти баланс между компетентностью экспертов и демократическими процессами так, чтобы слово могли сказать и дилетанты, которые и составляют подавляющее большинство населения. Ведь их также нельзя ставить перед свершившимися фактами.
– Это подводит к вопросу, как изменится демократия.
– В Германии, да и в ряде других стран есть так называемая Пиратская партия, которая отстаивает концепцию «текучей демократии» (liquid democracy). Граждане по определению не могут хорошо разбираться одновременно во всем. «Текучая демократия» предполагает возможность делегировать свои голоса другим участникам голосования, в том числе экспертам-специалистам или политикам от разных партий. Избиратель не выбирает депутата, который будет голосовать от его имени во всех ситуациях. По каждой отдельной проблеме он имеет возможность делегировать свой голос специальному эксперту, если, конечно, сам не намерен голосовать. Происходит слияние элементов репрезентативной и прямой демократии – таким образом, как каждому избирателю наиболее удобно участвовать в голосовании. Все это не лишено смысла, хотя я не уверен, что именно такова политическая модель будущего.
– На каких основаниях может приниматься международное законодательство в будущем?
– Некоторые технологии отменяют то, что было установлено природой. В биотехнологиях это относится, например, к толкованию терминов начала и конца жизни, включающего такие понятия, как искусственное оплодотворение, предимплантационная диагностика, пересадка органов и т.п. На этом уровне национальные законодательные правила еще могут действовать. Иное дело, когда речь заходит о технологиях, с помощью которых преодолеваются не границы человеческой жизни и смерти, а пространственные рубежи, интернет, например. В таких случаях страны не только могут, но и непременно должны стремиться к договоренностям по противодействию киберпреступности. В свое время нечто подобное существовало в рамках основанного еще в 1865 г. Международного союза электросвязи, определяющего рекомендации в области телекоммуникаций и радио, а также регулирующего вопросы международного использования радиочастот. Эта организация, ныне действующая в рамках ООН, может служить примером международного консенсуса в выработке правовых норм.
Очевидная угроза будущего – опасность кибервойны, которая в интернете – или в том, что придет ему на смену – размоет границу между холодным и горячим конфликтом. Будут атаки и контратаки, но ни агрессора, ни жертву в лицо знать не будут. В отношении сухопутных войн были приняты определенные правила в рамках Вестфальского мирного договора 1648 г., или в XIX веке на Гаагской конференции – выработаны необходимые правила. А таких норм для акций в интернете, которые могут иметь многие признаки войны, не существует. Не берусь предположить, как это возможно – ведь решение кроется в огромном массиве технических деталей.
Необходимо создание универсального международного космического права. Когда в результате падения старого спутника Земли причинен ущерб – кто должен нести ответственность? Или, скажем, искусственное космическое тело на орбите не используется, но еще не полностью пришло в негодность – кто имеет право собирать этот космический металлолом?
Стоит обратить внимание на позицию США. Эта страна де-факто следует многим международным договоренностям, однако юридических обязательств путем подписания договоров на себя не берет. То есть возникают правовые «формы вежливости» или «формы общения». И такой подход мог бы стать моделью – некая смягченная правовая система, у которой больше шансов быть признанной всеми. Коллективное взаимопонимание становится выше подписей под документами. По крайней мере до тех пор, пока человечество не придет к необходимости международно-правовых основ отношений в новых сферах.
