В пятницу в Брюсселе пройдет очередной саммит Россия – ЕС – тридцатый по счету. Круглой цифрой его значимость, скорее всего, и ограничится. Отношения двух сторон не развиваются, на повестке дня давно одни и те же темы (подписание нового базового соглашения, третий энергетический пакет, безвизовый режим), продвижения по которым не происходит. Последней по времени надеждой на оживление была концепция «Партнерство ради модернизации» – бюрократическое творение, приуроченное к президентству Дмитрия Медведева, которое сопровождалось модернизационной риторикой. Бессодержательность программы была очевидна с самого начала, а после возвращения Владимира Путина и само спасительное для чиновников слово «модернизация» бесследно исчезло из российского лексикона. Зато в нем стали появляться новые слова – нравственность, мораль, ценности.
Казалось бы, Европу это должно радовать, поскольку раньше Москву упрекали в голом прагматизме и приверженности меркантилистским подходам. Однако происходит обратное.
Новая ценностная база, за которую ратуют теперь в российском руководстве, противопоставлена тому, что еще недавно было принято называть «европейскими ценностями».
Россия, как считалось, приняла на себя обязательство уважать их, вступив 16 лет назад в Совет Европы. Но сегодня Кремль настаивает на том, что это самое усредненное понимание европейских ценностей не универсально. Более того, их практическое воплощение уводит Старый Свет от его культурных и исторических корней в бездну аморальной политкорректности, а нравственную традицию пытается сохранить как раз Россия. Иными словами, если раньше Москва оправдывалась или оспаривала претензии, то теперь она их отвергает в принципе как неадекватные. И выдвигает встречные упреки Европе.
Европейцев это, понятное дело, возмущает, что находит отражение в жестких резолюциях Европейского и некоторых национальных парламентов. В начале следующего года можно ожидать очередной волны обострений, связанных с принятием в Евросоюзе законов, аналогичных американскому «акту Магнитского». В прежние «неидеологические» времена это вызвало бы с российской стороны просто конъюнктурную реакцию, после чего страсти быстро улеглись и стороны снова повернулись бы к «бизнесу как обычно».
Несвязанность догмами, отношение к любым идеям как к инструментам была до сих пор преимуществом России на международной арене – по сравнению с политикой США и ЕС, зажатых в идеологической рамке. Сейчас все может быть иначе.
Исходная причина идеологизации – в переменах российского общества, на которые пытается откликаться власть. Оно начинает уставать (пока, вероятно, неосознанно) от цинизма и пренебрежения ценностными ориентирами, а это свойственно российской внутренней политике куда больше, чем внешней. Номенклатура ощущает, что именно в этой точке может консолидироваться разношерстное недовольство, и ищет, что предложить. Неслучайно 2012 год прошел в России под знаком специфической дискуссии о святынях (от пояса Богородицы до Pussy Riot), а послание президента Федеральному собранию изобиловало нравоучениями.
Возникающие установки (охранительно-традиционалистские) будут влиять на внешнюю политику. Возможно, она станет более целостной и последовательной, но утратит преимущество отстраненного гибкого подхода, практиковавшегося до сих пор. А это воздействует и на восприятие России вовне.
До сих пор в мире существовало два разных, но довольно устойчивых образа России – на Западе и на Востоке. Запад в целом пришел к заключению, что Россия – неинтегрируемый, крайне строптивый (иногда просто вредный) субъект, однако договороспособный и в некоторых ситуациях необходимый. Восток (те, кто раньше относились к «третьему миру», а сейчас представляют собой наиболее активно развивающуюся часть планеты), напротив, слышит (хотел бы слышать) в российском поведении отголоски той роли, которую когда-то играл Советский Союз – если и не системная альтернатива Западу, то хотя бы некий противовес его безоглядному доминированию. На деле этого не происходит. Высказывая точку зрения, преимущественно не совпадающую с западной, и постоянно это подчеркивая, Москва предлагает альтернативный способ поведения, но не альтернативную модель, и не претендует на лидерство в этом качестве. В конечном итоге
Россия предпочитает как-то договариваться с Западом, а не бросать ему полноценный вызов. Хотя свои договорные позиции она строит как раз на том, что Западом не является и словно даже стоит на страже интересов не-Запада.
С добавлением идеологии стройность в восприятии России внешними игроками разрушится. Немного упрощая, можно сказать, что для Запада традиционалистская Россия, отдаляющаяся от унифицированных «западных» норм, будет все больше смещаться в сторону «чуждого» Востока, а для Востока Россия, не выполняющая при этом функцию последовательного оппонента Запада, но пользующаяся привилегиями, обретенными в эпоху западного доминирования (СБ ООН, ДНЯО и пр.) будет все больше частью его же.
Парадокс заключается в том, что в наступающие годы России потребуется ровно противоположное. Ей необходимо укреплять свои культурные, исторические и ценностные связи с Европой, поскольку никакой другой, собственной устойчивой самоидентификации нет, и вряд ли она появится. В то же время нужна решительная политическая и экономическая переориентация на Азию, которая становится центральной площадкой событий XXI века.
Российскому руководству придется противодействовать восприятию России как страны угасающей, теряющей позиции.
На Западе такое отношение существует уже сейчас, несмотря на то что дипломатия Владимира Путина не раз демонстрировала Америке и Европе, что они самоуверенно недооценивают возможности Москвы. На Востоке же, среди активно развивающихся и поднимающихся держав, оно будет формироваться по контрасту. На фоне их динамики и гибкости неспособность России осуществлять необходимые внутренние преобразования, диверсифицировать источники роста и ускорить его (если, конечно, это вдруг не начнет происходить) будет вызывать скептицизм относительно будущего.
Запрос на идеи – естественный этап трансформации России, сменяющий сугубую безыдейность постсоветской эры. При этом, однако, у страны нет интеллектуального и материального ресурса для того, чтобы предложить собственную модель и призвать идти за собой. Но нет и ни малейшей готовности к подчиненной интеграции куда бы то ни было, согласию на ограничение собственного суверенитета. Россия при Путине довольно удачно капитализировала промахи других в свои достижения. Теперь ее ошибками, неизбежными в процессе исканий, могут начать пользоваться другие.
