В начале августа 2011 г. стихийный бунт охватил целый ряд крупных городов Англии, напугав всю Европу. Беспорядки сопровождались столкновениями с полицией, разгромом зданий, поджогами и мародерством и оказались самыми масштабными за всю современную историю королевства, превзойдя все предыдущие волнения начиная с 1950-х годов. В чем-то сопоставимые с волнениями во Франции осенью 2005 г., эти события, однако, показали, что помимо этно-расовых проблем, связанных с крахом политики мультикультурализма, перед ведущими государствами Европейского союза стоят не менее значимые социальные трудности. Внутри этих стран появились полузакрытые страты с ярко выраженным разрушительным зарядом. Такие «теневые миры» паразитируют на пороках и недостатках основных социумов, выводя из легальной экономической жизни определенную часть трудоспособного населения.
В глобальном контексте британские беспорядки – демонстрация уязвимости постиндустриального общества, опирающегося на финансово-ориентированную экономику. Социум, замкнутый на сверхпотреблении и сфере услуг в условиях ограниченности реального сектора, стимулирует непропорциональное развитие маргинального низшего класса. Последний же, не проявляя стремления к социализации, демонстрирует неуемную тягу к потреблению. При этом основным способом достижения желаемого чаще всего становится насилие. В английских реалиях подобный феномен воплотился в так называемом шопинг-бунте.
Социальный дефицит
Никаких видимых предпосылок к социальному взрыву не было. Протесты, связанные с реализацией программы антикризисного оздоровления, пошли на спад. Их пик пришелся на осень-зиму 2010 г., когда по стране прокатились студенческие волнения. Крупные забастовки госслужащих летом 2011 г. носили подчеркнуто мирный характер. Казалось, британское общество смирилось с необходимостью жестких экономических решений. Массовые беспорядки стали неожиданностью.
При этом бунт нельзя было списать на издержки мультикультурализма по аналогии с французскими событиями, в центре которых находились арабские и негритянские меньшинства. Здесь не было четкого этнического подтекста, связанного с трудностями интеграции в британское общество разнородных групп мигрантов. Картинка из Лондона вроде бы демонстрировала, что в беспорядках участвовали преимущественно выходцы из карибской (вест-индийской) и африканской диаспор. Однако более детальное знакомство с вопросом позволяет утверждать, что наряду с представителями разных этнических сообществ в нем активно участвовали англосаксы и кельты.
Мотивы беспорядков многогранны. Весьма условно их можно разделить на ситуационные и системные. Предпосылки и причины ситуационного свойства связаны с ошибками, которые коалиционное правительство консерваторов и либеральных демократов допустило при реализации внутриполитического курса с лета 2010 года. Системные же мотивы возвращают к сложным моментам социально-экономической политики, проводившейся с 1970-х годов.
Основной ситуационной предпосылкой стала не вполне точная расстановка акцентов в социальной стратегии. Идефикс консерваторов, вынашиваемой со времен избирательной кампании, стала доктрина «Большого общества». Ведущую роль при ее разработке сыграли партийные политтехнологи Стив Хилтон и Оливер Летвин. Доктрина ориентирована на развитие идей деволюции (передача полномочий на нижние этажи власти), расширение участия в политике местных сообществ, стимулирование низовой общественной инициативы, коллективной ответственности и добровольческой активности граждан.
При этом не учитывалось многообразие имеющихся общественных проблем. Ставя во главу угла стимулирование субъектных качеств, самостоятельность британцев, команда Кэмерона выводила «за скобки» потребности уязвимых слоев. Последних политика и индивидуальная реализация интересовали куда меньше, чем обеспечение ежедневных нужд. Но этим нуждам консерваторы не уделяли достаточного внимания, а точку зрения либеральных демократов, традиционно более восприимчивых к общественным запросам, попросту проигнорировали. По условиям двухпартийной сделки, определившей создание коалиционного кабинета, механизмы формирования и осуществления социального курса оказались в руках консерваторов.
Узость правительственного подхода во многом оказалась следствием неблагоприятной финансово-экономической обстановки. Кабинету приходилось учитывать колоссальный дефицит бюджета и объем государственного долга, унаследованные от лейбористов. Как следствие, свой экономический курс они построили вокруг трех императивов – сокращения госрасходов, жесткой бюджетной дисциплины и финансового регулирования. Программа сокращения государственных расходов, разработанная командой канцлера казначейства Джорджа Осборна, оказалась самой масштабной с 1940-х годов. О качественной социально-ориентированной политике, чреватой неизбежными затратами, в таких условиях пришлось забыть. Но для обозначения внимания к запросам населения была использована пропагандистская доктрина «Большого общества». Сосредоточенная исключительно на общественных проблемах, она не требовала серьезных бюджетных затрат.
В рамках политики по сокращению расходов правительство пошло на масштабное урезание социальных обязательств. Этот курс осуществлялся как на общенациональном, так и на муниципальном уровнях. Уменьшились коммунальные льготы для малоимущих. Заметно сократилось количество предоставляемых государством пособий. Началась активная пропаганда сокращения всех «чрезмерных» соцрасходов и государственных льгот. Так, Хилтон предложил отменить декретные отпуска. Подобные шаги вызывали неприятие и раздражение у наименее защищенных социальных слоев.
Жертвами борьбы с бюджетным дефицитом оказались и силы, призванные обеспечивать безопасность королевства от возможных всплесков социального недовольства. Власти пошли на резкое уменьшение финансирования полиции, одновременно сокращая ее численность. Оптимизация личного состава затронула прежде всего крупные города, включая Лондон. Степень серьезности воздействия правительственных инициатив на правоохранительные органы продемонстрировало участие полицейских в общенациональной забастовке в июне 2011 года.
В результате сложилась парадоксальная ситуация. Как справедливо заметил консерватор-тяжеловес Кеннет Кларк, занимающий в кабинете Кэмерона посты лорд-канцлера и министра юстиции, тотальная борьба с бюджетным дефицитом обернулась серьезным разрастанием дефицита социального. Если при лейбористах без должной опеки государства осталась финансовая система, то при тори и либдемах в том же положении оказалось британское общество. В экономике данная ситуация вылилась в кредитно-финансовый кризис, а в социальной сфере привела к вспышке яростного уличного протеста.
Но критического уровня социальный дефицит достиг, конечно, не за один год, который проработало коалиционное правительство. Тенденции нарастали на протяжении трех десятилетий и были прямым следствием социально-экономического курса предшествующих правительств тори и лейбористов. Именно их политика последовательно формировала мотивы бунта августа 2011 года. Ведущим системным фактором стало формирование финансово-потребительской экономики с минимальным производственным сектором. В конце 1970-х гг. кабинет Маргарет Тэтчер пошел на кардинальные реформы. Ради повышения общей рентабельности экономики Уайтхолл санкционировал ликвидацию целых отраслей промышленности, реструктуризацию оставшегося производства и перевод людских ресурсов в сферу услуг. Ставка на финансовое оздоровление заставила сокращать дотации госсектору и проблемным регионам, уменьшать социальные пособия и льготы, а также общие обязательства властей перед населением.
Тэтчеризация привела к сокращению доли государства в экономике, резкому изменению структуры промышленности (выжили только отрасли, которые смогли доказать рентабельность) и значительному уменьшению сектора реального производства. Из индустриальной державы Великобритания к середине 1990-х гг. превратилось в государство, где балом правит сфера диверсифицированных услуг. Последовавшие за кабинетами Тэтчер и Джона Мейджора лейбористские правительства, хотя и вносили коррективы в экономический курс, в целом следовали тому же вектору.
Если в экономике твердая линия консерваторов привела к логичному выстраиванию постиндустриальной модели, в том или ином виде утвердившейся во всех странах Евро-Атлантики, то в социальной сфере ее результаты оказались как минимум спорными. Переформатирование экономики обернулось стремительной люмпенизацией отдельных категорий населения. Заметно выросло число лиц, не вовлеченных в производственные процессы и живущих на пособия. Их положение отягощалось низким образовательным уровнем и отсутствием адекватных лифтов для социализации.
По сути, реформы Тэтчер вывели из активной экономической жизни целый пласт рядовых британцев. Недовольные своим положением, они стали чрезвычайно восприимчивы к формам силового протеста. Впервые эта тенденция дала о себе знать в Брикстоне в апреле 1981 года. Население лондонского района, представляющее диаспоры из Вест-Индии, первым ощутило на себе социальные издержки консервативных реформ. За два года работы кабинета Тэтчер здесь резко возросла безработица, увеличилось число бедных и малоимущих. Реакцией на стремительное снижение социального статуса стали массовые беспорядки, имевшие ко всему прочему и расовый подтекст. В том же году схожие с брикстонским всплески уличного насилия всколыхнули манчестерский район Мосс Сайд, Токстет в Ливерпуле и пригород Лидса Чапелтаун.
Английский бунт проливает свет на наиболее уязвимые точки британского общества. Эти негативные явления обнаруживаются в облике ряда страт, социальных процессах, охвативших наиболее проблемные слои населения, массовой культуре, уличной и организованной преступности.
Новый низший класс
Августовские беспорядки показали, что в стране сложился новый низший класс, основной элемент феномена, который Дэвид Кэмерон, характеризуя современную Великобританию, назвал «разбитым обществом». В стране с довольно прочными границами между отдельными группами общества и отсутствием широких каналов для вертикальной социализации люмпенизированный слой был всегда. Но новая низшая страта качественно отличается от своих исторических предшественников повышенной асоциальностью и ориентированностью на культуру потребления. Большинство представителей низшего класса не смогли или не захотели найти себя в постиндустриальной экономике. Более того, у некоторых выработалось хроническое неприятие трудовой деятельности как таковой. Например, Лондонская служба занятости не испытывает недостатка в новых рабочих местах. Но заполняют их не коренные жители столицы, а преимущественно трудовые мигранты из стран Восточной Европы. В то же время люмпены, наряду с остальными категориями британского социума, живут ценностями культуры потребления. Как справедливо отметил мэр Лондона Борис Джонсон, современными люмпенами движет циничный материализм.
Появление нового низшего класса – прямое следствие британской редакции постиндустриальной экономики. Ликвидация отдельных отраслей промышленности в 1970-е – 1980-е гг. сопровождалась массовыми увольнениями. Счет шел на сотни тысяч. Например, закрытие предприятий угольной промышленности в одном только Южном Йоркшире оставило без работы 70 тысяч человек. Ценой же закрытия всей отрасли стало увольнение 196 тысяч шахтеров. В свою очередь оптимизация судостроительного производства и других отраслей тяжелой промышленности в Глазго стоила работы десяткам тысяч человек.
Для компенсации этих издержек государство проводило политику замещения промышленности, одновременно поддерживая развитие предпринимательства. В бывших индустриальных центрах создавался непроизводственный сектор. Потерявшим рабочие места предлагалось пройти переквалификацию для того, чтобы заняться малым бизнесом или уйти в сферу услуг. Первоначально такой курс давал желаемые результаты, большинство уволенных устроились на новую работу.
Однако затем стало понятно, что далеко не все бывшие рабочие и члены их семей смогли найти себя в постиндустриальных реалиях. На рубеже 1980-х – 1990-х гг. началось стремительное обнищание и маргинализация данной страты – в значительной степени из-за отсутствия качеств, необходимых для предпринимательства (занявшись малым бизнесом, многие очень быстро разорились) или работы в сфере услуг. В результате белые британцы стали пополнять ряды люмпенов, до этого представленных в основном выходцами из Вест-Индии и Экваториальной Африки (государство рассталось с ними в первую очередь, еще на рубеже 1970-х – 1980-х гг., как с наиболее низкоквалифицированной рабочей силой). Так, основную часть населения бедных районов Тоттенхэм, Вуд Грин и Пондерс Энд в северном Лондоне, оказавшихся в эпицентре августовских событий, составляют потомки рабочих, испытавших на себе результаты социально-экономической тэтчеризации.
В реалиях постиндустриального общества они превратились в сепарированный от остального социума низший класс, имеющий собственную систему ценностей и установок и живущий на социальные пособия в муниципальных домах. Так, в Тоттенхэме число безработных составляет порядка 60%. По этому показателю район лидирует в Лондоне и занимает восьмое место по стране в целом.
Неотъемлемым атрибутом нового британского низшего класса является преступность. Она представляет собой хорошо структурированную формацию, состоящую из двух основных элементов – организованной и уличной преступности, которые взаимодействуют, но с четким разделением труда. Организованные преступные группировки (ОПГ) ведут «крупные дела». Например, курируют доставку наркотиков и оружия в Великобританию. А уличные преступные группы (УПГ) занимаются розничной продажей наркотиков.
Наибольшего размаха достигла уличная преступность. УПГ есть практически в каждом крупном городе, но пальма первенства принадлежит Лондону. Здесь количество уличных банд по разным оценкам составляет от 170 до 250. На втором месте Глазго, где орудует порядка 170 групп. Большинство УПГ организовано по этно-расовому признаку. Среди них преобладают банды, состоящие из выходцев с островов Карибского бассейна и бывших британских колоний в Экваториальной Африке. Но встречаются и смешанные объединения, что особенно характерно для Бирмингема и Манчестера. Здесь тоже ощутим этнический фактор. Сугубо британским ОПГ приходится делить место под солнцем с турецкими, курдскими, албанскими, ирландскими, колумбийскими, пакистанскими, тамильскими и бенгальскими криминальными структурами. С середины 2000-х гг. дают о себе знать группировки из Польши и Румынии. Среди британских сообществ наибольшим влиянием обладает Ливерпульская ОПГ, в мире этнических сообществ тон задают турецкие и курдские.
Криминал – стержневой регулятор «черной» экономики, сложившейся в постиндустриальном обществе и обеспечивающей заметную долю дохода для низших слоев. В Великобритании это прежде всего торговля наркотиками и оружием, а также рэкет. Молодежь, попадающая в криминальные группировки, скоро утрачивает мотивацию к нормальной работе. Недельный доход от силового прикрытия продажи наркотиков часто превосходит месячное жалование служащего сферы услуг.
Территориальная концентрация преступности пропорциональна степени деиндустриализации и десоциализации областей страны. Уличный и организованный криминал чувствует себя наиболее уверенно в самых депрессивных районах. Так, в Лондоне одним из центров организованной преступности является Тоттенхэм. Криминальный феномен Глазго (в его агломерации проживает порядка 2,5 млн человек, однако по числу УПГ он лишь ненамного уступает Лондону, население которого насчитывает больше 13 млн) также объясняется спецификой построения постиндустриального общества. В некогда крупнейшем центре судостроения процветает безработица, а 90% городской экономики приходится на сферу услуг.
Преступное сообщество – главная движущая сила конфронтации низшего класса с государством. Причем оно способно не только вступать в открытые столкновения с полицией, но и манипулировать другими группами в своих интересах. Люмпены часто используются ОПГ и УПГ для создания эффекта общественного давления на исполнительную власть и правоохранительные структуры. Именно такие цели преследовал митинг в поддержку «объективного расследования» убийства Марка Даггана (видного члена банды Star Gang, известной также как Broadwater Farm), ставший непосредственным катализатором уличных беспорядков.
В августовском бунте преступность участвовала весьма избирательно. Где-то (прежде всего в Лондоне и Солфорде, входящем в агломерацию Большого Манчестера) УПГ были непосредственно вовлечены в погромы и столкновения с полицией. Где-то (например, в Бирмингеме) волнения использовались бандами как прикрытие для выяснения отношений друг с другом. Но основной разрушительный импульс исходил именно от них. УПГ были самыми организованными субъектами беспорядков, представлявшими наибольшую угрозу для общественной безопасности. Данный факт официально признали Кэмерон и министр внутренних дел Тереза Мэй.
Профиль нового низшего класса указывает на то, что рядом с традиционным британским обществом сложилась обособленная от него контрсоциальная реальность. Придерживаясь общих императивов культуры потребления, она в то же время выработала свои порядки и систему ценностей, часто идущую вразрез с нормами, доминирующими в основном социуме.
Перед нами не закрытая система, а самодостаточная формация, параллельная большому обществу и полностью его воспроизводящая. У нее есть все атрибуты отдельного социума, включая экономические отношения, элиты и социальные связи. Как показывает опыт США и Бразилии, такой «теневой мир» очень устойчив. Тесно взаимодействуя с основным постиндустриальным социумом и используя присущие ему слабости, он способен воспроизводить себя десятилетиями.
Внутренняя Америка
Знаковым моментом в области массовой культуры, который высветил бунт, стало появление в британском обществе особого культурного феномена «внутренней Америки». У значительной части молодежи, представляющей как низший класс, так и другие слои общества, сформировалась прочная ориентация на определенные нормы американской культуры, преимущественно субкультуру американских черных гетто. Она вбирает в себя разнообразные проявления от хип-хопа и связанного с ним направления уличной моды до культуры уличных банд. «Внутренняя Америка» – самодостаточная субкультурная формация, не только поддерживающая обособленность низшего класса от остального общества, но и обеспечивающая популяризацию его ценностей среди остальных социальных групп.
Причиной утверждения американских субкультурных норм на британской почве является, помимо всего прочего, субъектная провинциализация Соединенного Королевства. С 1960-х гг. общий вес Великобритании на мировой арене последовательно уменьшается. Из глобального военно-политического игрока она все больше походит на страну регионального ранга, способную предметно воздействовать на политические процессы лишь в пределах Евро-Атлантики, а также в ряде бывших колоний. Несмотря на реформы Тэтчер, Джона Мейджора и Тони Блэра, сокращается и экономический потенциал королевства. В 2010 г. страна занимала седьмую позицию в списке наиболее развитых экономик мира. Согласно ряду прогнозов, к 2015 г. Британия покинет десятку экономических лидеров, уступив не только растущим мировым центрам силы в лице Китая, Бразилии, России и Индии, но также Франции и Италии.
Утрата великодержавного статуса сделала страну более восприимчивой к иностранному влиянию – как финансово-экономическому, так и социокультурному. Великобритания постепенно перестала производить оригинальные культурные концепты. Из экспортера стандартов элитарной и массовой культуры она превратилась в их импортера. Утверждение провинциализма как перманентного элемента национального профиля пришлось на 1990-е гг. на фоне глобальной культурной экспансии США после победы в холодной войне.
Свою лепту в формирование «внутренней Америки» внесли и пресловутые «особые» отношения. В условиях «сердечного согласия», демонстрируемого британскими и американскими политиками на протяжении большей части 1990-х и 2000-х гг. (особенно в этом преуспел премьер-министр Блэр), ориентация на американские социокультурные образцы воспринималась как само собой разумеющаяся норма. Подчинение королевства политической воле Соединенных Штатов на международной арене во внутрибританской общественной проекции конвертировалось в активное приобщение к американской субкультуре.
Американизация современного британского общества охватывает все сферы жизни заметной части молодежи. Так, уличные банды развиваются в стране с оглядкой на аналогичные формации в Соединенных Штатах. Причем некоторые из них (в основном состоящие из африканцев и вест-индийцев, а также выходцев из стран Латинской Америки) поддерживают прямые контакты со своими американскими «собратьями». А современная уличная культура проблемных районов, включая музыку и сленг, – прямая калька с соответствующих элементов культуры американских гетто. В этом смысле объяснимо решение правительства, принятое после волны погромов, пригласить в качестве консультанта британской полиции легендарного «суперкопа» Билла Брэттона, который прославился в 1990-е гг. успехами в жесткой борьбе с уличной преступностью в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе. Правда, этот шаг только катализирует описываемый процесс американизации.
Местами равнение на Соединенные Штаты доходит до курьезов. Так, сотрудников Скотланд-Ярда жители депрессивных кварталов Лондона по аналогии с американскими бандами называют «федералами». И это несмотря на то, что никакой федеральной полиции в Великобритании нет.
При этом нельзя сказать, что американизация – удел люмпенов. Заокеанские стандарты оказываются достаточно привлекательными и для вполне благополучных социальных групп. Субкультура черных гетто становится модной (прежде всего у молодежи), ее криминальным поведенческим стереотипам стремятся подражать. Именно этим продиктовано участие в августовском бунте дочери миллионера Лоры Джонсон, посла летней Олимпиады-2012 Челси Айвз, учителей, балерины, музыканта, учениц частных школ.
В контексте августовских беспорядков принципиально важно, что американской культуре на британской почве подспудно присуще агрессивное содержание. Таков внутренний стержень воспринятой Альбионом субкультуры, формировавшейся в жестких реалиях расовых гетто. Для потребителей американских образцов насилие – важный поведенческий элемент, обеспечивающий в том числе утверждение в обществе. Они запрограммированы на конфронтацию с правоохранительными структурами, представители которых воспринимаются как главные враги.
Смерть толерантности
Августовский бунт всколыхнул Соединенное Королевство. Британцы в одночасье столкнулись с острым социальным вызовом, формировавшимся на протяжении трех последних десятилетий. Выработка адекватного ответа только началась и может затянуться на годы. Слишком глубоки проблемы, поднятые массовыми волнениями.
Главным последствием волнений для британской политической системы стала фактическая смерть толерантности как одного из ключевых постулатов публичной политики. Выступая вскоре после окончания беспорядков в графстве Оксфордшир (где расположен его избирательный округ), Кэмерон заявил, что консерваторы не намерены больше придерживаться негласного морального нейтралитета в политике. Они решили открыто говорить обо всех проблемах, по которым ранее старались не высказываться, следуя принципам терпимости, утвердившимся в западном мире. Августовские события превратили толерантность из удобного концепта, позволяющего манипулировать общественными настроениями, в завесу, скрывающую реальное положение вещей и наносящую ущерб государственной политике.
В понимании верхушки тори укоренившаяся в политической практике страны толерантность противоречит британским традициям. Зацикливание на терпимости как догме ведет к искажению сущности прав человека и означает подрыв персональной ответственности гражданина перед обществом. Толерантность позволяет оправдывать пренебрежение общепринятыми этическими нормами и хроническую асоциальность, что особенно характерно для низшего класса.
Демонстративный отказ от толерантности указывает на то, что массовые беспорядки заставили политический истеблишмент обратить внимание на положение наиболее проблемных социальных групп. Не секрет, что у британской элиты выработалась устойчивая брезгливость к люмпенам. В настоящее время в стране проживает порядка 120 тысяч неблагополучных семей. Заняться решением их проблем намеревались еще лейбористы. В 2008 г. об этом заявлял тогдашний премьер Гордон Браун. Но с тех пор вопрос так и остался нерешенным. Запросы низшего класса особого интереса у политиков не вызывали. Особенно это касалось консерваторов, верхушка которых представляет британский нобилитет. Это открыто признал мэр Лондона, аристократ Джонсон (его полная фамилия де Пфеффел Джонсон) – родственник династии Виндзоров и немецких Вюртембергов. Свою статью в газете The Telegraph, посвященную беспорядкам и их последствиям, мэр Лондона и вероятный претендент на пост лидера Консервативной партии озаглавил «Лондонские беспорядки – не время для брезгливости».
В новых условиях Даунинг-стрит постарается проводить политику кнута и пряника. Контуры социальной стратегии были подготовлены коалиционным кабинетом сразу после бунта. С одной стороны, малоимущим предоставят комплексную поддержку. Особое внимание будет уделяться социализации молодежи. С другой стороны, власти расширят полномочия МВД в области защиты общественного порядка и борьбы с уличной и организованной преступностью.
* * *
Развитие постиндустриальной экономики в России пока не достигло такого уровня, как в Великобритании. Несмотря на серьезные издержки при формировании рынка, в Российской Федерации сохранилась значительная часть реального сектора. Тем не менее мы неуклонно движемся к постиндустриальной модели, утвердившейся в странах Евро-Атлантики. Значит, британские уроки могут оказаться кстати.
Прежде всего необходимо избегать непропорциональной деиндустриализации. Постиндустриальная экономика – норма, воспринятая всеми ведущими мировыми державами. Однако ФРГ и Япония смогли найти адекватный баланс между сферой услуг и промышленностью. Наличие производства практически всегда выступает защитой от масштабной люмпенизации населения.
Помимо этого, следует осторожно относиться к британским рецептам при разработке социально-экономической политики. В 2009 г. кабинет Брауна подготовил доклад «Модернизация в России: опыт Великобритании по модернизации и реструктуризации моногородов», который настойчиво предлагался для обсуждения российским партнерам. Однако текущее состояние британских городов показывает, что предложения доклада, мягко говоря, не бесспорны.
Наконец, распространение ценностей общества потребления сопряжено с экспансией норм массовой культуры. В результате наименее устойчивые к внешнему воздействию группы населения утрачивают интерес к привычной социализации, полностью погружаясь в культивирование своих потребительских инстинктов. Что подчеркивает необходимость культурной политики, которая бы их ограничивала.
