На недавней конференции по вопросам безопасности высокопоставленному представителю госдепартамента США, ответственному за антитеррористическое направление, задали вопрос: чем нынешний международный терроризм принципиально отличается от угрозы итальянских «Красных бригад», ИРА в Ольстере или западногерманской «Фракции Красной армии» в 1970—1980-е годы? «О, нет, — ответил дипломат. — Это совсем не так, как с «Красными бригадами» или ИРА. Это серьезно…»
Чиновник никого не хотел обидеть, но само словоупотребление, исключительно неосознанное, наглядно иллюстрирует, насколько отличается восприятие терроризма у «себя» и у «другого». Крупные нации эгоистичны, они склонны считать то, что происходит с ними, чем-то уникальным. Это не равнозначно безразличию к остальным. В день взрывов в московском метро автору этих строк довелось выступать в Технологическом институте штата Джорджия. Много незнакомых людей из числа слушателей, не говоря уже обо всех американских ораторах, считали своим долгом выразить соболезнование и симпатию россиянам и делали это искренне. Конечно, во многом из-за того, что события в Москве они видели сквозь призму собственного опыта 11 сентября.
Понятие «международный терроризм» вошло в политический обиход после атак на Нью-Йорк и Вашингтон в 2001 году. По умолчанию подразумевалось, что Америка и мир столкнулись с беспрецедентным явлением. Если говорить о масштабе, то это так. Если о сути — не похоже.
Волна террора, прокатившаяся по западным государствам в 70-х — начале 80-х годов прошлого века, включала в себя два компонента. Националистические движения, боровшиеся за самоопределение, как палестинцы или ИРА, и леворадикальные силы, добивавшиеся изменения общественного строя в ведущих капиталистических странах. В чем-то оба крыла смыкались, экстремисты вообще легко находят пути обмена опытом. Но в целом это были разные течения, более интересным из которых представляется именно идеологическое.
Агрессивные левацкие группировки появились после волнений 1968 года, которые означали начало диверсификации элит в ведущих западных государствах. Негласная монополия на власть консервативных партий (наиболее яркие примеры — христианские демократы в Италии и ФРГ), которые обеспечивали политическую лояльность и экономический рост в послевоенный период, уступала место принципу сменяемости. Вовлечение в истеблишмент левого спектра происходило за счет его расслоения и вытеснения радикалов, стремившихся не к пересмотру общественного договора, а к смене формации. Эта отсеченная часть и занялась террором.
Движения подпитывались, с одной стороны, дисбалансами, постепенно накапливавшимися внутри общества потребления, с другой — «холодной войной», ведь для дряхлеющего СССР леваки были настоящей находкой. Терроризм того времени с полным основанием можно назвать международным. До масштаба Коминтерна, конечно, не доходило, но боевики руководствовались универсальной идеологией, а не национализмом и в идеале стремились разрушить капиталистическую систему как таковую.
Современный исламистский терроризм, на первый взгляд, тоже носит транснациональный и идейный характер: боевые действия ведутся по всему миру, а вместо троцкизма или маоизма — Коран и рассуждения о всемирном халифате. Однако практически в каждом случае корни ведут к конфликту, связанному с контролем над конкретной территорией, будь то Чечня, Палестина, Ирак, Саудовская Аравия, Пакистан или Индонезия. А это ближе к целям ИРА, чем «Красных бригад». Экстремально толкуемый ислам служит и оболочкой, и эффективным оружием: крайне трудно бороться с противником, которому под влиянием религиозной обработки плевать на собственную жизнь.
В конечном итоге получается не один большой «конфликт цивилизаций», а множество локальных конфликтов, взаимопроникающих, как и все в современном мире, но привязанных к определенной «крови и почве». Для этой проблемы нет единого решения, а есть много разных, хотя, вероятно, взаимосвязанных.
Администрация Буша попыталась сделать борьбу с «международным терроризмом» стержнем мирового развития, то есть универсальной политикой. Примечательно, что практический вопрос — собственно национальной безопасности — Америка решила, терактов там после 11 сентября не было. Но вот глобальная стратегия провалилась. И это не удивительно. Каждый отдельный случай, несмотря на наличие общих черт, не похож на остальные. Концептуальное противоречие заключалось в том, что кампания, которая, если исходить из сути понятия «международный терроризм», должна быть по-настоящему всеобщей и основанной на совместных действиях, для Соединенных Штатов служила еще и методом обеспечения собственного глобального доминирования (выражаясь политкорректно — лидерства). То есть, помимо прочего, принуждения — жесткого или мягкого — других держав к тому, чтобы они следовали в фарватере американских действий.
На этом все и застопорилось. Во-первых, нации не любят, когда их принуждают, даже во имя благородных целей. Во-вторых, противодействие терроризму предусматривает обмен деликатными данными, а это невозможно, пока за действиями партнера просвечивает второе дно.
Как писал в воспоминаниях бывший директор ЦРУ Джордж Тенет, российско-американское сотрудничество в борьбе с терроризмом так и осталось игрой «шпионов против шпионов». Кстати, перечисляя страны, пострадавшие от террористических атак, автор назвал дюжину государств, но России среди них места не нашлось.
При этом каждый решает собственные проблемы, и двойные стандарты неизбежны. Так было всегда, даже среди близких союзников. Правительство Великобритании десятилетиями добивалось, чтобы Вашингтон запретил ирландской диаспоре в США сбор средств на «борьбу за свободу Ольстера». Безуспешно. Антиимперский освободительный пафос — элемент американского самосознания, а ирландцы — важная группа избирателей. Во Франции вплоть до конца 1990-х годов неформально действовала так называемая доктрина Миттерана. Париж не выдавал Италии экстремистов из «Красных бригад», непосредственно не запятнанных кровью, поскольку президент-социалист считал, что на родине им не гарантирован справедливый суд.
Возможно ли, тем не менее, совместное противодействие терроризму? Команда Барака Обамы имеет более нюансированный взгляд на мир и меньше склонна к простым обобщениям. Поэтому и шанс на взаимопонимание выше, хотя общего толкования того, кто является террористом, а кто нет, не появится никогда, по крайней мере, до тех пор, пока существует политика. Но конкурирующие державы могли бы, по крайней мере, воздерживаться от использования террористических организаций друг против друга, как это было в «холодную войну», и не стараться извлечь выгоду из внутренних проблем другой стороны.
Симпатии к экстремизму, направленному против оппонента, все равно прилетают обратно смертоносным бумерангом. Начало XXI века стало более чем убедительным доказательством этого.
