Такой спокойной и бесцветной избирательной кампании, как в этом
году, в Германии не было, наверное, никогда. Главные соперники –
консерваторы и социал-демократы – на протяжении четырех лет входили
в одно правительство, так что строить предвыборную стратегию на
ожесточенной критике друг друга было бы странно. К тому же оба
кандидата в канцлеры – христианская демократка Ангела Меркель и
социал-демократ Франк-Вальтер Штайнмайер – не обладают яркой
харизмой и взрывным темпераментом, и ждать от них эффектных жестов
не приходится.
Казалось бы, это должно благоприятствовать не показным, а
содержательным дебатам, соревнованию идей по развитию страны. Но
этого тоже не случилось, и дело не в свойствах конкурирующих партий
и их лидеров, а в специфической ситуации, в которой находится
немецкая, да и европейская политика.
На протяжении почти всей истории ФРГ, которой этой весной
исполнилось 60 лет, стране постоянно приходилось искать ответы на
политические вопросы основополагающего характера. Строительство
демократической государственности, определение места в европейской
и мировой системе, модель социально-экономического развития,
восточная политика, наконец, объединение Германии и ее новая роль в
Европе – все эти темы вызывали не просто межпартийные разногласия,
но мировоззренческие, порой экзистенциальные споры.
На долю Герхарда Шрёдера, предшественника Ангелы Меркель, тоже
выпали проблемы такого рода – при нем Германия упразднила
собственную валюту, впервые со времен Второй мировой приняла
участие в военных действиях против другой страны (Югославии) и
впервые же отказалась поддержать внешнеполитическое начинание США
(иракская кампания).
Однако для последних лет свойственны межпартийный консенсус и
концентрация на проблемах сугубо текущего, а не стратегического
свойства. Как ни странно, мировой экономический кризис не разрушил,
а упрочил подобный курс – общество и политический класс опасаются
экспериментов, надеясь, что здоровый консерватизм и умеренность
позволят сохранить стабильность и, самое главное, уровень
жизни.
Именно поэтому возможность привлечения в правительство,
например, Левой партии, которая объединяет осколки гэдээровской
СЕПГ и часть выходцев из социал-демократической среды, даже не
рассматривался в предвыборных калькуляциях. Хотя теоретически не
исключался вариант, при котором три партии левого толка
(социал-демократы, левые и зеленые) могли иметь большинство.
Популизм и излишняя «краснота» сторонников Оскара Лафонтена и
Грегора Гизи отпугивают, поскольку может поставить под сомнение
центристский баланс.
Глобальные экономические неурядицы не вызвали всплеска
антиглобализма и не привели к росту влияния и популярности партий
социального направления, как это происходило раньше. Худший со
времен Второй мировой войны результат немецких социал-демократов
подтвердил общую тенденцию. Упадок левых наблюдается по всей
Европе, причем больше всего он заметен в странах с исторически
мощным левым флангом. Самые яркие примеры – Франция и Италия. И
там, и там социалисты и коммунисты всегда представляли собой
могущественную политическую силу. Сегодня в обоих государствах
левая оппозиция лежит в руинах, не будучи в состоянии предложить
никакой альтернативы правым и консерваторам. Не случайно премьера
Италии Сильвио Берлускони и президента Франции Николя Саркози в
основном атакуют лично, за их стиль поведения и образ жизни, благо
оба дают для этого много поводов, а не по линии предметной критики
их социально-экономических программ.
Испания, где социалисты остаются у власти, только подтверждает
общее правило. Страна находится среди наиболее пострадавших в
Европе от экономического кризиса, поскольку оказалась лидером
надувания пузыря в сфере недвижимости. Причем отчасти это стало
следствием иделогии. Социалистическое правительство закрывало глаза
на спекуляции, ибо бум недвижимости гарантировал работу
строительному сектору, который важен для левых, заинтересованных в
стимулировании (отчасти и субсидировании) занятости.
Неудачи левых (а к перечисленым странам можно добавить Швецию,
Великобританию, Финляндию, Нидерланды, Данию, Бельгию и пр.) можно
объяснить качеством лидерства и умелыми действиями оппонентов по
раскалыванию их лагеря (последнее особенно виртуозно делает
Саркози), но проблема куда глубже. Кризис окончательно
легитимировал в качестве мейнстрима европейских политических
процессов тему государственного влияния на экономику и ужесточения
регулирования. Собственно, послевоенной Европе (за исключением
Великобритании тэтчеровского времени) не была свойственна оголтело
либеральная политика, Старый Свет, как правило, тяготел к
социальной рыночной экономике. Но все же деление на прорыночные и
просоциальные партии имело место, и политика корректировалась в
зависимости от состава правительства. Сейчас разница почти
стерлась, а те, кто выпадает за рамки центристского консенсуса
влево или вправо, оказываются чуть ли не маргиналами.
Любопытно, что во время германской кампании перспектива создания
правительства ХДС/ХСС и либералов из Свободной партии, что в итоге
и произошло, вызывала сомнения многих комментаторов, опасавшихся
слишком резкого крена в правую, то есть менее социально
орентированную сторону. Кстати, теперь, в новой праволиберальной
коалиции, многие ожидают смещения христианских демократов на более
левые позиции, что позволит сохранить баланс.
Тяга Европы к умеренному консерватизму с социальным лицом,
инстинктивное стремление нивелировать более или менее ярко
выраженные идеологические позиции – следствие высокого уровня
развития и общественной зрелости. При этом стабилизирующая роль
социального консенсуса может войти в противоречие с неоходимостью
инновативного подхода, требующегося в сложные переломные времена. А
они уже настали, хотя Европа изо всех сил старается это
игнорировать.
Относительная маргинализация Старого Света в мировой политике,
которая заметна в новом столетии, в принципе, вполне устроила бы
европейцев, если бы с ней не были связаны перспективы
перераспределения и экономического влияния (характерный пример
последних дней – решение «Большой двадцатки» о пересмотре в пользу
развивающихся стран квот МВФ, которое произошло в основном за счет
Европы). Поиск новой мировой самоидентификации крупнейших
европейских стран и Евросоюза в целом, а речь идет об отношении к
США, подъему Азии, глобальным демографическим изменениям,
долгосрочному ресурсному обеспечению, потребует свежих идей,
которые заставят выйти за рамки центристского консенсуса. Но пока
Европа надеется пересидеть бури в своей уютной скорлупе.
| «Газета»
