Россия в глобальной политике

1. В этом исследовании я излагаю свой вариант теории справедливой войны и делаю попытку включить в него нормативный анализ понятия гуманитарной интервенции. Хотя в принятом мною подходе к теории справедливой войны и учитывается широко известная традиция, он приведен в соответствие с политической философией либерализма, утвердившейся в наше время.

Основные тезисы:

1. Изложение классической теории справедливой войны;
2. Из (современного) легалистского толкования понятия справедливой войны явствует, что справедливая война – это война оборонительная;
3. По этой теории следует проводить различие между справедливым основанием и правомочием на ведение войны;
4. Следует также различать двухвалентные случаи (государство А нападает на государство Б, и это дает государству Б право на ответное нападение) от случаев, в которых правило двухвалентности не действует, как при террористических актах или нарушении прав человека (здесь такие случаи называются «косвенными»);
5. Справедливое основание в двухвалентном случае одновременно означает и наличие правомочия;
6. В косвенных случаях справедливое основание и правомочие не всегда совпадают. Если, как в Косове, имеет место геноцид, то существует и презумпция справедливого основания, говорящая в пользу вмешательства, однако достаточными основаниями (prima facie), дающими право на такое вмешательство, ни одно государство вследствие этого не обладает;
7. Проще всего разрешить проблему правомочия путем обретения легитимации через посредство формальных процедур (законность). Однако международное законодательство, основанное на формуле «пока обстоятельства не изменились» (rebus sic stantibus), в данном случае не работает.
8. Это подразумевает то, что в косвенных случаях легитимация правомочия должна отличаться от законности. Легитимация в значительной степени зависит от конкретных обстоятельств.
9. Если существует справедливое основание, то допустимо предположить, что иной раз государство может действовать в изоляции, но при этом его действия останутся легитимными. Возможность такого варианта легко представить в ситуации, когда необходимо прийти на выручку гибнущим людям (например, если бы какое-либо государство захотело вмешаться в ситуацию в Руанде в 1994 году в целях предотвращения геноцида);
10. Обратите внимание на совпадение простейшего случая (двухвалентность) и наиболее сложного случая (односторонняя легитимация);
11. В заключение я показываю, почему мой вариант теории не позволяет оправдать американское вторжение 2003 года в Ирак.

2. Основное разграничение в рамках теории справедливой войны проводится между jus ad bellum (нормы права, регулирующие законность применения силы или вступления в войну) и jus in bello (правила ведения войны).[1] Это традиционное различие изложено с элегантной простотой Майклом Уолцером: «О войне всегда судят дважды: сначала рассматриваются причины, побудившие государства к развязыванию войны, а потом – используемые ими средства. Первое суждение имеет характер прилагательного: мы говорим, что данная война является справедливой или несправедливой. Второе имеет характер наречия: мы говорим, что война ведется справедливо или несправедливо. Оба вида суждений логически взаимозависимы. Вполне возможно, что справедливая война ведется несправедливо, а несправедливая – справедливо и в строгом соответствии с правилами». [2]

3. Классическая теория справедливой войны коренится в средневековой теологической мысли, хотя у нее есть предшественницы и в классической древнегреческой философии. Аристотель вслед за Платоном ввел в свое сочинение «Политика» термин «справедливая война», на что его вдохновила мысль о диалектическом взаимодействии между состоянием изменения и покоем. Классическими элементами такого in nuce естественного закона, на котором покоится концепция Аристотеля, являются уважение неприкосновенности границ, отказ от уничтожения посевов, закрепление за каждым (в том числе и за рабами) определенного места в обществе, и т.д. В сочинениях Цицерона, в частности «Об обязанностях» (De Officiis) и «О государстве» (De Republica), излагается платоновско-аристотелевская и эллинистическая теория справедливой войны, приспособленная к потребностям империалистического и экспансионистского государства, каковым был Рим, нуждавшийся в войне как в средстве сохранения и укрепления своего владычества.[3] Таким вот образом филантропия стоиков и преобразовалась в humanitas Цицерона и римлян. В христианские средние века Августин описывал парадигму справедливой войны, в основном, с антипацифистских позиций.[4]  С тех пор теория справедливой войны использовалась для определения моральности условий ведения войны, а не для ее предотвращения. Но на заре христианской эры получил распространение и радикальный пацифистский взгляд, в соответствии с которым как участие в войне, так и ее нравственное оправдание были для верующих делом совершенно неприемлемым. Поиск истоков такого пацифизма приведет нас к Новому Завету и, в частности, к Нагорной проповеди («подставь другую щеку»). Однако в связи с варварскими вторжениями и христианизацией Римской империи после эпохи Константина, исторический фон во времена, в которые творил Августин, в значительной степени изменился.

На таком фоне Августин и создал свою теорию справедливой войны, представляющую собой набор условий, необходимых для того, чтобы сделать войну скорее морально приемлемой, нежели полностью неприемлемой. Прежде всего, конечной целью справедливой войны, по Августину, должен быть мир. Во-вторых, предметом справедливой войны является справедливость, основанная на искуплении грехов. И, наконец, христианский воин должен вдохновляться христовой любовью. Если тезису Августина придать радикальную форму, то идея справедливой войны очень легко может превратиться в нечто подобное призыву к крестовому походу или священной войне, ибо изложенные им условия справедливой войны в общих чертах совпадают с концепцией войны, навеянной христианской религиозностью и духом, царящим в сообществе верующих. Короче говоря, справедливая война, рассматриваемая под таким углом, не слишком отличается от современного джихада.[5]  Не удивительно поэтому, что на протяжении веков господствующее христианское мировоззрение стремилось ограничить такого рода толкования.

Отсюда постепенное введение теории справедливой войны в рамки закона, признаки чего уже ясно заметны у Фомы Аквинского, который в отношении евангельского наследия все более благоволит герменевтике естественного права и канонической правовой традиции.[6] С этой точки зрения, теория справедливой войны, начиная с работ Фомы Аквинского, становится все более этичной и правовой и менее теологической, чем прежде. В сочинении Quaestio 40 Summa Secunda Secundae Аквинский называет три условия справедливой войны, а именно, наличие (1) соответствующих полномочий; (2) справедливого основания; и (3) праведной цели. Во-первых, есть соответствующие полномочия монарха, являющегося единственной стороной, у которой есть законное право прибегать к силе оружия; во-вторых, есть справедливое основание, в соответствии с которым меч должно вынимать из ножен в ответ на злодеяние, совершенное противной стороной; и, в-третьих, есть праведная цель, соответствующая теории глубинной добродетели и следования благу.[7]

Порядок расположения упомянутых критериев не случаен. Аквинский ставит на первое место наличие соответствующих полномочий, ибо совершенно определенно считает, что война не может быть морально оправданной без удовлетворения всех трех критериев, но все-таки отдает первенство законности верховной власти. При этом он делает основной упор на различие между частным и общественным аспектами войны, т.е. между duellum, с одной стороны, и bellum, с другой.[8] Отсюда совершенно ясно, что мы с достаточным основанием можем задать себе дальнейшие вопросы, касающиеся справедливого основания и intention recta, только в том случае, если имеем дело с bellum, или с войной в собственном смысле. Теоретическому посредничеству эпохи Просвещения мы обязаны появлением варианта теории справедливой войны, схожего с теорией Аквинского и жившего позднее Франциска де Витория,[9] в которой еще сильнее подчеркивается роль закона в определении общего смысла нашего нравственного суждения о войне в сравнении с ролью теологии. Здесь мы встречаемся с теорией справедливой войны, истолкованной в качестве естественного закона Гроцием и Пуфендорфом. Однако этот вариант, который, как вполне очевидно, предвосхищает темную пору религиозных войн и последующее утверждение религиозного плюрализма, уже уводит нас за пределы эры классических теорий справедливой войны. Можно почти наглядно представить себе, как во время религиозных войн на одном конце спектра нравственных точек зрения на войну возобладал дух крестовых походов, который в качестве ответной реакции породил абсолютный пацифизм радикальных сект: от анабаптистов до квакеров. Просвещение вновь ввело моду на великую тему гуманности, то прославляя добродетель сострадания к тем, кто пострадал от войны (Вольтер), то прохаживаясь на счет воинских доблестей (Свифт). Наконец, это эпоха великих теоретических планов установления всеобщего мира, в которую творили такие выдающиеся философы как Руссо и Кант. Впрочем, здесь мы явно отошли на приличное расстояние от классических теорий справедливой войны.

4. В наше время нормативная политическая теория справедливой войны наследует многое из средневековой и естественно-законной традиции, но в более светской форме.[10]  Не подлежит сомнению, что классическая доктрина справедливой войны носит преимущественно моральный и религиозный характер, тогда как современная и сегодняшняя доктрина является типично легалистской.[11] В контексте классической доктрины справедливая война означает нечто похожее на войну, вписывающуюся в естественный или божественный порядок вещей. В контексте современной сегодняшней доктрины справедливая война – это в большей или меньшей степени синоним войны, поддающейся оправданию, то есть, войны, соответствующей данному этическому, политическому и правовому порядку.

Следует проводить различие между современной доктриной справедливой войны и сегодняшней доктриной справедливой войны. Это различие имеет отношение к пределам так называемого политического реализма.[12] Типический реализм современной доктрины международных отношений состоит в отождествлении государства и народа и признании за ними суверенитета. В современной доктрине, любое выражение воли народа возможно не иначе, как на государственном уровне. В результате идея осуществления международного гуманитарного правосудия поддается распространению лишь на утопическом и субъективном уровне, что совсем не одно и то же, что уровень межгосударственного правосудия.[13] Напротив, в сегодняшней теории политический реализм критикуется под углом зрения нормативного либерального подхода, вдохновленного различными этическими теориями, включая космополитизм и теорию реалистической утопии (Роулз).

5. В легалистской парадигме справедливая война совпадает с оборонительной войной. Концепция справедливой войны как войны оборонительной принадлежит, в частности, католической доктрине 20-го века,[14] хотя и выходит далеко за ее рамки, будучи составной частью не только религиозных и теологических теорий, но также теории права, морально- политической философии и Устава ООН.[15]

В контексте сегодняшнего варианта легалистской парадигмы догмат национального суверенитета, вытекающий из ее современного варианта, подвергается отрицанию во имя общих интересов мира и справедливости.[16] При подобных событиях так называемое право на вмешательство является ответом на нарушение международного порядка государствами или группами лиц. Такое вмешательство обосновывается необходимостью обороны, но не обязательно в рамках двухвалентной модели, т.е. простейшей ситуации, когда одно государство нападает на другое и последнее себя защищает – и не обязательно в пределах полного соблюдения суверенитета, как того потребовал бы современный вариант. Классическая двухвалентная ситуация (нападающее государство против обороняющегося) способно претерпеть ряд изменений. В борьбе с терроризмом, например, государство может совершить нападение на группу вооруженных лиц, не являющуюся государством. Приняв решение о начале превентивной войны, государство с полным правом намеревается напасть на другое государство, хотя и не подвергалось нападению само, на том основании, что противоположная сторона готовится к наступлению. Наконец, государство или группа лиц могут нарушать основополагающие права граждан или групп населения, и это способно послужить причиной санкционированного вмешательства. Все эти ситуации характеризуются как «косвенные» по отношению к простому двухвалентному случаю, когда одно государство нападает на другое, а то себя защищает.

Случай гуманитарной интервенции предполагает наличие косвенной ситуации.[17]  Можно определить эту разновидность интервенции как ряд (в основном, экономических, правовых и юридических) санкций, включающих и возможность вооруженного конфликта, которые предпринимаются одним государством или группой государств против других всякий раз, когда последние считаются неспособными соблюдать известные международные обязательства по обеспечению мира и безопасности. Этот тип интервенции нарушает суверенитет подвергшихся нападению субъектов, но те, кто ее совершает, приводят веские основания, которые, по их мнению, перевешивают необходимость соблюдения права на самоопределение государств. В число таких оснований входят серьезные и систематические нарушения основополагающих прав человека, которые интервенция призвана устранить. В случае серьезных и систематических нарушений прав человека, концепцию обороны, лежащую в основании идеи справедливой войны, следует толковать расширенно.

Переходя от сегодняшнего к современному варианту легалистской парадигмы, можно утверждать, что серьезные и систематические нарушения прав человека диктуют необходимость защиты от преступления, совершаемого не против отдельного государства, а против представителей человеческого рода в целом. В данном контексте справедливая война означает войну оборонительную и в строгом, и в широком смысле слова. «Оборонительная война» в широком смысле означает, что она соответствует современному варианту легалистской парадигмы, а в контексте того, что я назвал косвенной ситуацией, она справедлива и в виде гуманитарной интервенции. При этом я избегаю споров (которые, по- видимому, имеют какое-то значение применительно к доктрине справедливой войны) относительно существования (морального) права на гуманитарную интервенцию. Ограничусь тем, что скажу следующее: даже заняв позицию, которая при известных обстоятельствах принимает перспективу (вооруженной) гуманитарной интервенции, следует полагать, что не все войны одинаковы, ибо одни, в принципе, оправдать можно, а другие никак нельзя. Наконец, необходимо отметить, что оправдание всегда согласуется с легалистской презумпцией, связывающей его с обороной, но что – как я уже указывал – защита есть акт не только государства, подвергшегося нападению со стороны другого государства, но также и то, к чему можно призвать перед лицом надлежащим образом квалифицированного нарушения прав человека.

6. Наиболее очевидная проблема гуманитарной интервенции вытекает из противоречия между наличием суверенитета у отдельных государств и желанием защитить права человека в тех случаях, когда эти права подвергаются серьезной и систематической опасности, даже если это подразумевает необходимость пойти против воли тех государств, где имеют место данные нарушения.

Споры относительно гуманитарной интервенции вращаются вокруг двух разных вопросов: «есть ли вообще нечто, называемое гуманитарной интервенцией, и при каких обстоятельствах ее можно считать оправданной»? и «кто имеет право санкционировать такую интервенцию»?

Ответы можно получить разные — в зависимости от приверженности тем или иным теориям. Одни придерживаются строго правового подхода и ставят решение об интервенции в полную зависимость от (например) санкции Совета безопасности ООН. Другие утверждают, что международная безопасность дороже какого-то там суверенитета. Учитывая то, что в рамках существующей реальности строгая законность приемлемым критерием не представляется, упомянутые споры увязаны с теорией справедливой войны.

Пытаясь суммировать критерии оправдания гуманитарной интервенции, Международная академия мира выделила следующие принципы: серьезность нарушения, срочность, объективность, приемлемость, осуществимость, пропорциональность планируемых мер и долговечность. В целом, масштаб преступлений, совершающихся в стране, в дела которой необходимо вмешаться, оценивается по определенной шкале: должны наличествовать серьезные нарушения прав человека со стороны правительства или, по крайней мере, серьезные нарушения, происходящие в масштабе всей страны, чье правительство не в состоянии навести минимальный порядок. Кроме того, участники интервенции не должны преследовать политические цели или поддерживать какую-либо из сторон, а миротворческую операцию следует осуществлять на многосторонней основе с должным образом прописанным мандатом. Наконец, целесообразность военной интервенции с гуманитарной целью следует рассматривать только в крайнем случае, когда для пресечения преступлений уже использованы все возможные мирные средства. При этом необходимо учитывать критерий соразмерности ущерба и стоимости интервенции, как при нормальном консеквенциалистском вычислении соотношения между рисками и человеческими и материальными издержками, с одной стороны, и ожидаемым результатом, с другой.

7. Prima facie, справедливая война, т.е. такая война, которую можно оправдать, есть, в свете расширенной концепции обороны, которая временами включает в себя и гуманитарные интервенции, прежде всего война оборонительная. Мой тезис состоит в том, что данного основания, каким бы очевидным оно ни было, не достаточно для того, чтобы надлежащим образом различать справедливые и несправедливые войны (и интервенции). И в самом деле, такого рода доказательство, хотя и говорит нам кое-что о справедливости цели, которая должна быть оборонительного свойства и в строгом, и в широком смысле, ровным счетом ничего не говорит о тех, кто имеет права на интервенцию. Современная и сегодняшняя теория справедливой войны часто обращается ко второму пункту томистского варианта теории справедливой войны, а именно к проблеме iuxta causa, и в то же время совсем не замечает ее первого пункта, то есть настоятельного требования относительно присутствия соответствующей auctoritas. (Само собой разумеется, что в строгом смысле слова auctoritas и «обладание правом» не являются синонимами. Здесь использование этих терминов несколько натянуто: auctoritas и «обладание правом» приводятся в качестве синонимов исключительно в целях рассуждения.) Наличие такой лакуны становится более понятным, если принять во внимание то, что проблема обладания правом или, если угодно, должным образом переформатированная проблема auctoritas, не является актуальной для стандартной двухвалентной ситуации, а именно при обороне в строгом смысле слова. Если государство А нападает на государство Б, то у государства Б обычно имеется справедливое основание и право на самооборону. Но в косвенных случаях это не так. Так кто же имеет право на вмешательство в данных обстоятельствах и на основании каких причин?[18]

Мой тезис состоит в том, что современные теории справедливой войны не учитывают должным образом необходимость легитимации правомочия (а это своего рода современный родственник томистской auctoritas) и по этой причине не пригодны для того, чтобы дать ответ на самые важные наши вопросы. Здесь я предлагаю принять во внимание различие между оправданием и легитимацией, о необходимости проведения которого я уже несколько раз заявлял в своих работах. Мой тезис заключается в том, что современные теории справедливой войны недооценивают важность наличия легитимации (и правомочия) и по этой причине не пригодны для того, чтобы дать ответ на самые важные наши вопросы. Продолжая параллель с теорией Фомы Аквинского, можно приблизительно приравнять оправдание к iuxta causa, а легитимацию к  auctoritas (хотя Аквинский использует термин auctoritas в ином и более узком значении, которое обычно относится к суверенитету ведущего войну государства[19]).

На этом этапе мы уже вправе предложить собственно философское различие между оправданием и легитимацией. Очень часто в политической философии эти две концепции разграничиваются недостаточно чётко и в результате их считают взаимозаменяемыми. Постулируется либо то, что необходимым следствием твердого оправдания является последующая (с логической точки зрения) легитимация, либо то, что легитимация означает осуществление власти на основании ранее узаконенных полномочий. Но, на мой взгляд, между этими двумя концепциями, напротив, имеется существенное различие. Такое различие введено Джоном Локком, притом способом, который можно считать образцовым, хотя он и не прибегал к терминам «оправдание» и «легитимация». Грубо говоря, государство оправдано в своих действиях, если соблюдает права человека, а легитимацией оно обладает, если заручается согласием граждан. Далее я буду свободно оперировать различием между этими двумя локковыми концепциями, оставляя в стороне специфические термины «права человека» и «согласие» и распространяя само различие с уровня государства на уровень каждой организации и практики. В рамках этой более обширной перспективы легитимация зависит от точки зрения на рассматриваемый процесс, как, например, на отдачу голосов в демократическом государстве или на рынок в экономике; ей присущи типично эмпирический аспект и направление снизу вверх (если она исходит от общества). Оправдание, напротив, зависит от точки зрения, не относящейся к рассматриваемому процессу; оно имеет, по сути, теоретическую природу и направление сверху вниз (от экспертов к обществу). Если первая материальна, то последнее идеально, либо виртуально. Легитимация – это своеобразный процесс ратификации: в известных случаях исход выборов легитимирует избранного кандидата. Оправдание же оценивает результаты избирательной процедуры как бы снаружи: в аналогичных случаях нам могут сказать, что кандидат, вне зависимости от получения легитимации, не соответствует критериям справедливости и честности, которых требует должность, на которую он или она были избраны. Если говорить о международной войне, что мы и делаем в данном случае, то мы, например, знаем, что исход голосования в ООН может явиться важным фактором легитимации конфликта. Однако, независимо от голосования в ООН, данная война может оказаться, так сказать, несправедливой по своей сути, если в ее ходе нарушаются права человека или если она ведется с бессмысленной жестокостью.

Для наших целей достаточно сказать, что оправдание идеально и универсально, тогда как легитимация имеет эмпирический характер и основана на консенсусе. Выражаясь на языке современной политической философии, я использую оправдание субстантивным, а легитимацию процедурным образом. Понятно, что при этом я творю насилие над терминами, учитывая, что различие между концепциями более тонко, чем здесь у меня представлено. Но насилие над терминами необходимо для целей рассуждения, а концептуальное различие между оправданием и легитимацией остается, тем не менее, существенным. Если различие действенно, то можно говорить о том, что мой вариант подразумевает определенную степень взаимодополняемости оправдания и легитимации: чтобы война была справедливой, для нее должно быть и справедливое основание и правомочие.

Но давайте вернемся к нашей главной проблеме. Мы говорили, что согласие ООН может быть использовано в качестве благовидного предлога для легитимации войны. Если рассмотреть процесс легитимации в более общем смысле и связать таковой с его процедурными и консенсусными аспектами, то можно сказать, что многостороннее согласие и применение соответствующей процедуры составляют prima facie добротную предпосылку легитимации гуманитарной интервенции (принимая данную косвенную ситуацию в качестве модели). Все это дополняет положения международного права и современные международные традиции. С эмпирической точки зрения, это подменяет консенсус всего человечества (который совершенно недостижим в действительности) относительно грубых нарушений гуманитарных прав. Подмена же происходит во многом аналогично тому, как волеизъявление большинства в демократическом государстве в иных случаях подменяет собой волю всех граждан.

8. На данном этапе можно было бы рассмотреть еще одно различие, на которое, по моему мнению, следует обратить внимание, даже если в данном контексте оно играет всего лишь вспомогательную роль. Я имею в виду различие между легитимацией и законностью. Хотя законность и легитимация связаны между собой, они не одно и то же. Законность гуманитарной интервенции предполагает применение упорядоченной процедуры, которая в случае вооруженных конфликтов, как правило, сопровождается голосованием в Совете безопасности ООН в пользу такой интервенции. Однако юридические процедуры не обязательно должны являться единственным способом ее легитимации, особенно учитывая то, как Совет безопасности работает в условиях, когда некоторые государства (такие как Россия и США) систематически налагают вето на неугодные им акции. Кроме того, стоит отметить, что в прошлом успех сопутствовал лишь очень немногим гуманитарным интервенциям, таким как интервенция Индии в Пакистане и Вьетнама в Камбодже, да и те проводились вне всякой связи с механизмом ООН. Иной раз срочность проблемы может потребовать немедленного вмешательства при полном отсутствии времени на проведение всех необходимых процедур. В таких случаях интервенция может считаться легитимной, хотя, строго говоря, является незаконной. Таково же было мнение авторитетных международных агентств и относительно интервенции в Косово – мнение, которое, учитывая все обстоятельства, не вступает в противоречие с нашей теорией (по Косово имелось единодушное волеизъявление всех стран-членов НАТО и согласие стран региона, пострадавших от конфликта).

Другими словами, хотя законность и легитимация связаны между собой, они не одно и то же. Ввиду того, что легитимация – не синоним законности и в любом случае предполагает следование определенным процедурам, можно утверждать, что легитимация гуманитарной интервенции не должна отделяться от конкретных исторических обстоятельств, в которых эта интервенция происходит. Учитывая существование сильного предубеждения против применения силы и всеобщего согласия о необходимости уважения национального суверенитета государств, легитимация гуманитарной интервенции требует величайшей осмотрительности.

В Статье 6 и Статье 7 Устава ООН прописаны действенные меры по разрешению международных конфликтов, но вряд ли в рамках этих процедур имеется возможность для отмены принципа уважения государственного суверенитета. Каковы исторические обстоятельства, при которых его действие все-таки может быть приостановлено? Основанием для интервенции, без всякого сомнения, могут быть серьезные нарушения так называемого «гуманитарного права». Например, геноцид. Явно более проблематичной является интервенция в защиту прав человека или демократического политического режима.[20] Но даже в этих случаях и при соблюдении постулата осмотрительности оснований для интервенции имеется достаточно.

Международная практика и наличие мощных международных организаций – таких, как НАТО в случае Косово – являются важными факторами упрочения легитимации в случае, когда законность интервенции находится под вопросом. Как правило, государство обретает ее перед лицом начавшегося или планируемого нападения со стороны другого государства или организованной группы лиц или появления угрозы принципам, гарантирующим защиту человеческой жизни и неприкосновенности личности. Однако в первом случае легитимация является непосредственной, а во втором необходимыми требованиями являются характеристика исторических обстоятельств и способность представлять потерпевшую сторону (человечество в целом).

9. Предлагаемая гипотеза может подвергнуться внешне убедительной критике, особенно в следующих пунктах:

1. Нельзя говорить о единичном оправдании, основанном на теории справедливой войны. Может существовать несколько разных оправданий, и это обстоятельство значительно осложняет общую картину. В особенности это относится к ситуации, когда на кону стоят права человека, так как следует иметь в виду, что в рамках разных этико-политических концепций предлагаются разные взгляды на проблему прав человека. Все это еще более осложняется перспективой того, что приверженцы разных культур могут по-разному трактовать права человека.
2. Реально существующие процедуры легитимации в большинстве своём несовершенны и обусловлены историческими факторами. Достаточно ознакомиться, например, с тем, как действует механизм ООН, начиная с взаимоотношений между Генеральной Ассамблеей и Советом безопасности. Дело здесь не только в том, что внутренние силовые соотношения оказывают определяющее воздействие на юридические процедуры, но также и в том, что эти соотношения часто не соответствуют реальной ситуации в сегодняшнем мире.

Мне известно об этих ограничениях. Более того, о них вполне недвусмысленно говорится в предлагаемом здесь варианте теории справедливой войны. С другой стороны, в случае теории справедливой войны всякое чисто теоретическое воззрение должно уступить место казуистической концепции. Другими словами, чем более приближаешься к сути проблемы, тем более историческая запутанность предмета торжествует над теоретической упрощённостью модели.

10. Перейдем к анализу вторжения США в Ирак в 2003 г. Признание теории справедливой войны в качестве общей точки зрения, вмещающей и индивидуальные теоретические позиции, помогает в какой-то мере разрешить первую проблему. Хотя все войны одинаково отвратительны, они все-таки не похожи одна на другую, и мы можем проводить между ними различия. В то время как одни войны явно неприемлемы с нравственной точки зрения, некоторые другие имеют под собой справедливые основания, требующие к себе серьезного отношения. На мой взгляд, с помощью различий в оправдании и легитимации удается разрешить вторую и более специфическую проблему. Саддам действительно допускал чудовищные нарушения прав человека, и США допустили ошибку, не став апеллировать к ним в качестве причины для начала войны.[21] Однако, насколько нам известно, он не угрожал непосредственно миру и безопасности Соединенных Штатов. Поэтому одностороннее нападение США на Ирак было неприемлемым с точки зрения легитимации, хотя в случае американского вторжения в Афганистан, когда было установлено, что там находятся базы Аль-Каиды, дело обстояло иначе. Другими словами, война против саддамовского Ирака, может быть и была оправдана, но у США отсутствовала легитимация для ее ведения. Действительно, США начали войну в одностороннем порядке, не имея на то веских правомочий. Справедливые основания выступить против Саддама и в самом деле были, но США не имели на это права. (Наличие справедливых оснований сегодня оспаривается. Известные нам крупные нарушения прав человека Саддамом, например, действия против курдского и шиитского населения, относятся к 1991-1992 годам. То есть, они были совершены за десять лет до вторжения 2003 г. А это может поставить под вопрос не только легитимацию вторжения 2003 года, но также его справедливость.)

В заключение следует сказать следующее. Весьма странно, что такой самоочевидный вопрос, как легитимация и правомочие на ведение войны активно не поднимался до сих пор. Это тем более странно, что первый и существенный шаг в этом направлении сделан еще Фомой Аквинским.[22] По этой причине я считаю, что нам следует вернуться назад и трактовать справедливость или несправедливость войн в том же духе, что и Аквинский. Как я уже указывал, одним из его побуждений было предотвратить превращение справедливой войны в священную, то есть, в крестовый поход. Здесь мы уже можем утверждать, что крестовый поход — есть не что иное как война, в которой важна только цель, а не одобренные свыше полномочия, и в которой единственным помыслом является оправдание, а не легитимация. Ведь администрация Буша-младшего совершила в Ираке нечто подобное тому, чего боялся Аквинский: она попыталась превратить войну в крестовый поход. То, что я хочу доказать в своей работе, совпадает с  позицией неприятия такого подхода. Но это неприятие, в отличие от позиции пацифистов и реалистов, не избегает дискуссии о ценностях, а, напротив, стремится ее поощрять. В глазах крайних пацифистов Буш был неправ, как неправ всякий воюющий. По мнению реалистов, Буш ни неправ, ни прав, ибо он сделал то, что на его месте сделал бы любой другой суверен самого могущественного государства в мире, а именно: то, что заблагорассудится. В противоположность этим мнениям, я считаю более интересным утверждать – как я уже утверждал на этих страницах – что, даже принимая всерьез теорию справедливой войны, теорию, которая оправдывает войну с нравственной точки зрения, мы не можем найти оправдания американской войне в Ираке.

Данный материал вышел в серии записок Валдайского клуба, публикуемых еженедельно в рамках научной деятельности Международного дискуссионного клуба «Валдай». С другими записками можно ознакомиться по адресу http://valdaiclub.com/publication/