Полный вариант статьи готовится к печати в книге под редакцией А. Миллера и М. Липман «Историческая политика в XXI веке».
В начале 1980-х гг. новый канцлер ФРГ Гельмут Коль, защитивший в молодости докторскую диссертацию по истории, сделал важным элементом своей политики «морально-политического поворота» ревизию некоторых ключевых трактовок недавнего прошлого Германии. Под флагом укрепления немецкого патриотизма эта линия должна была упрочить его победу над социал-демократами также и в сфере официального исторического дискурса. В ходе полемики, превратившейся вскоре в знаменитый Historikerstreit, то есть «спор, или сражение историков», критики такой политики дали ей название Geschichtspolitik.
В 2004 г. группа польских историков, в политическом отношении близких партии братьев Качиньских «Право и Справедливость», заявила о необходимости проведения в Польше активной исторической политики (polityka historyczna). Они сознательно выбрали в качестве лозунга буквальный перевод того понятия Geschichtspolitik, которое в Германии выступало в роли сугубо негативного ярлыка и никогда не использовалось для самоопределения самими сторонниками Коля. Именно тогда обрел имя феномен все более широкого использования истории в политических целях, характерный в начале XXI века для всех стран Восточной Европы. Вскоре понятие историческая политика получило распространение в соседних с Польшей государствах.
В определенном смысле явление, о котором идет речь, это частный случай политизации истории, ставшей ныне глобальной тенденцией. Скорее всего, каждый отдельный элемент политической интерпретации истории в Восточной Европе в последнее десятилетие имеет аналоги в других регионах мира – а каждая из восточноевропейских стран имела в этом смысле собственную специфику. Вместе с тем по-своему уникально сочетание всех этих элементов политизации истории в одном регионе; не имеет аналогов и интенсивность заимствования методов и форм этой политики между соседними странами и создание в последнее десятилетие механизма ее эскалации в сфере межгосударственных отношений и внутри каждой страны. Почему бы в этой ситуации нам не совершить очередную манипуляцию с понятием историческая политика и не воспользоваться им как исследовательским термином для обозначения региональной специфики политизации истории в Восточной Европе в первое десятилетие XXI века?
После коммунизма и после империи
Прежде всего отметим некоторые особенности, унаследованные регионом от послевоенных десятилетий господства коммунистических режимов. Освещение многих страниц недавней истории, особенно межвоенного периода и Второй мировой войны, подвергалось жесткой цензуре во всех коммунистических странах. Отчасти это было результатом борьбы с противниками режима, отчасти – стремлением «облагородить» историю коммунистического движения. Хотя коммунисты как таковые, как правило, не были замешаны в Холокосте, история истребления евреев повсеместно замалчивалась, главным образом по идеологическим «антисионистским» мотивам, часто из-за болезненного вопроса участия местных жителей в этом преступлении. Также табуировались темы этнических конфликтов предвоенного и военного времени как неуместные в условиях «братства народов социалистического лагеря».
Однако само по себе наличие обширных «белых пятен», которые во многих случаях более верно было бы назвать «минными полями» коллективной памяти, равно как и всплеск националистических эмоций в ходе распада Варшавского договора, а затем и СССР, не могут служить достаточным объяснением резкой активизации исторической политики в «нулевые» годы. К началу XXI века большинство прежде табуированных тем давно уже стали предметом многочисленных исследований и пользовались особым вниманием средств массовой информации. Новые национальные нарративы были внедрены в официальный дискурс и школьные учебники; старые памятники в основном повержены, а вновь созданные, отражающие, в меру понимания их авторов, национальную гордость, водружены.
Среди множества перемен, последовавших после распада коммунистической системы, стоит особо выделить новое положение историков и истории в обществе. Об исторической политике в строгом смысле слова следует говорить только применительно к обществам демократическим или по крайней мере более или менее плюралистическим – тем, которые демонстрируют приверженность, хотя бы частичную, демократическим ценностям, в том числе свободе слова. Собственно, именно в этих условиях и возникает политика как конкуренция различных акторов, партий и точек зрения. В авторитарных режимах советского типа вмешательство власти в изучение истории и политику памяти было основано на официальной презумпции идеологической монополии, на механизмах всеобъемлющей цензуры и административного контроля над профессиональной историографией. «Инакомыслящие» историки подвергались проработке на партсобраниях, а упорствующие изгонялись из профессии.
В обществе, претендующем на то, чтобы быть демократическим, все эти механизмы претерпевают изменения. В отличие от прежней коммунистической системы партии-государства, группа или партия, которым принадлежит власть в данный момент, перестают быть тождественны Государству. Общественная сфера становится плюралистической, власть уже не может претендовать на тотальный контроль над ней, тем более на репрессивный контроль. Утверждается новый набор официальных норм. Плюралистической становится школа, в которой учитель истории, согласно образовательному стандарту, обладает свободой в выборе учебника и трактовки изучаемых событий и процессов. Школа, как правило, законодательно защищена от влияния политических партий. Историку в его научной деятельности должна быть обеспечена независимость и интеллектуальная свобода. Государственные средства, выделяемые на исторические исследования, распределяются на основе экспертных решений самого профессионального сообщества. Государственное финансирование школы и исследований не предполагает права той группы или партии, которая в данный момент стоит у власти, диктовать содержание преподавания и исследований, поскольку это не деньги данной партии, а бюджет страны, сформированный из налогов граждан; политическая сила, стоящая у власти, не может претендовать на идеологическую монополию. Доступ к архивам должен быть равным для всех и регулируется законом, а не административными решениями.
Прежняя система строгого партийного контроля над исторической наукой, историческими публикациями и преподаванием истории в школе была разрушена сразу после краха коммунистических режимов. Можно сказать, что 1990-е гг. во многих странах Восточной Европы были своеобразным переходным периодом: историков пустили на вольные хлеба, как правило, впрочем, весьма скудные. У политиков и руки не доходили, и ресурсов не было для активного вмешательства в эту сферу. К тому же политическим деятелям еще только предстояло освоить все богатство репертуара и возможностей исторической политики.
Конечно, далеко не все посткоммунистические общества стали подлинно демократическими. Более или менее устойчивые демократические системы удалось построить лишь тем государствам, которые получили прямую перспективу членства в НАТО и ЕС, а затем были приняты в эти структуры. Те страны, которые остались за бортом расширения Евросоюза, все же демонстрировали разные варианты политического плюрализма и мягкого авторитаризма, опирающегося в большей степени на договор с населением, чем на репрессии. «Фасадная» демократия, практикуемая элитами этих стран для международной и внутренней легитимации, повышала издержки репрессивной политики. Даже в наиболее авторитарных странах региона ситуация характеризуется неизмеримо большей степенью свободы, чем при коммунистической власти.
В Восточной Европе больше нет официальной цензуры, тотального государственного контроля над печатным станком, монополии одной партии в сфере идеологии. Нигде государство уже не направляет целиком и полностью работу профессиональных историков и исследовательских учреждений и не владеет каналами их финансирования. Что важно, государство теперь и не рискует открыто претендовать на то, чтобы восстановить подобное регулирование научной деятельности, даже если такое желание и возникает. (Наследие прежнего режима на уровне интеллектуальных привычек и рефлексов необходимо признать важным фактором во всех восточноевропейских странах.) Все большее значение повсюду приобретает неподконтрольный Интернет. Иначе говоря, хотя историческая политика в Восточной Европе во многом обусловлена наследием коммунистического периода, она представляет собой качественно новый набор практик по политическому использованию истории, характерных именно для плюралистических некоммунистических обществ. Другое дело, что в этих обществах характер политических режимов и гражданского общества существенно отличается от старых демократий Западной Европы.
Этот момент нуждается в подробном обсуждении. В интерпретации природы самого явления, которое мы называем «историческая политика», акцент, как правило, делается почти исключительно на коммунистическом наследии. То есть современные политические манипуляции историей объясняются прежде всего как наследие прошлых злоупотреблений в этой сфере, как следствие устойчивых привычек прежних лет, как естественное развитие стран, освободившихся от имперского господства Москвы, что якобы автоматически предполагает фокусирование на укреплении национальной идентичности. При такой трактовке от внимания ускользает новизна феномена.
Между тем именно политическая природа феномена, который мы обозначаем понятием историческая политика, требует, чтобы исследователи сосредоточились не только и даже не столько на различных интерпретациях прошлого в рамках исторической политики, сколько на вопросах об акторах, институтах, методах этой политики. До сих пор эти вопросы слишком часто оставались вне поля зрения исследователей.
Многообразие посткоммунизма
Взгляд на коммунистическое и имперское наследие как на универсальное объяснение тех форм политизации истории, которые она приобрела в Восточной Европе в начале XXI века, упускает из виду еще одно важное обстоятельство. Оно состоит в том, что природа политического плюрализма в регионе существенно отличается от страны к стране.
Во-первых, в некоторых государствах Восточной Европы существует серьезный раскол по культурному и/или этническому признаку. Причем в одних случаях он находится в центре политической жизни (Украина), а в других вынесен «за скобки» (Эстония и Латвия, где значительная часть русскоязычного населения до сих пор исключена из официальной политической сферы). Молдавия совмещает в себе оба варианта: раскол между «румынистами» и «молдаванистами» проникает в самый центр политической сферы, в то время как Приднестровье вынесено за ее пределы. Иначе говоря, общая «постимперскость» не должна скрывать существенных различий в характере вызовов, с которыми сталкиваются государства Восточной Европы в процессе формирования коллективной идентичности.
Во-вторых, в Польше, Венгрии и других посткоммунистических странах – членах Европейского союза мы имеем дело с пусть недостаточно зрелой и совершенной, но относительно полноценной демократией, стабильность которой обеспечена в том числе и мощным внешним фактором – влиянием институтов ЕС. В Украине или Молдавии налицо плюралистическая система, в которой исход выборов не всегда предрешен теми, кто контролирует власть в момент подсчета голосов, и все же демократические институты весьма неразвиты и неустойчивы. В России создан авторитарный режим, при котором политическая борьба не носит открытый и конвенциональный характер, а замещается так называемой «борьбой между башнями Кремля». Тем не менее здесь сохраняется значительная сфера свободы слова. Белоруссия, которую во многом можно отнести к той же категории, что и Россию, в последнее время продемонстрировала значительное сходство с жесткими авторитарными режимами Центральной Азии. Все эти различия, безусловно, отражаются и в особенностях исторической политики разных стран.
Многообразие действующих субъектов
Ключевое значение при анализе исторической политики, как и всякого политического феномена, имеет вопрос о действующих субъектах или акторах. Между тем огромное большинство работ, посвященных этой теме, которая носит название «политики истории», «политики памяти», «политических войн вокруг истории» и т.п., практически игнорирует этот вопрос.
В качестве «игроков» на этом поле выступают очень многие.
Политические лидеры и партии. Специализированные новые институты (Институты национальной памяти, ряд созданных в последние два десятилетия музеев). Традиционные научные учреждения, как, например, Академия наук. Различные НПО (от «Мемориала» до фонда «Историческая память» Александра Дюкова) и ассоциации (в том числе различные ассоциации жертв репрессий и их потомков). Средства массовой информации, в первую очередь такие, где история неизменно фигурирует в качестве одной из главных тем, политически активные диаспоры. Специального рассмотрения заслуживают индивидуальные активисты исторической политики из числа самих историков. Среди последних есть разные породы людей – и глубоко идейные энтузиасты, и карьеристы, обслуживающие любых политических заказчиков за чины и деньги. Интересно было бы проследить значение в этом контексте поколенческого фактора. Особенно любопытен тот новый тип молодых людей, которые не без основания напоминают людям постарше райкомовских комсомольских функционеров. Эти персонажи (в Польше – Петр Гонтарчык, Славомир Ченкевич, Павел Зызак, в Украине – Владимир Вятрович, Руслан Забилый, в России – Александр Дюков, Павел Данилин и так далее) обнаруживают поразительное сходство в разных странах.
В подробном изучении нуждается и тема сопротивления исторической политике. В ряде стран, например, в Польше, мы видим, как профессиональные историки оказывают организованное противодействие подобным практикам, в том числе в средствах массовой информации. Иногда историческая политика наталкивается на сопротивление, чаще в завуалированной форме саботажа, со стороны традиционных научных структур, скажем, Академии наук. В качестве примера можно указать на полное отсутствие энтузиазма в среде сотрудников РАН, не изъявивших желания выявлять «фальсификаторов истории» и бороться с ними даже после создания печально известной президентской комиссии. Из той же серии голосование в историко-филологическом отделении РАН, которое провалило на выборах директора Института Российской истории Александра Данилова, редактора учебника, известного как «учебник Данилова-Филиппова».
Продолжая приводить примеры из российской жизни, следует указать, что важную роль в противодействии исторической политике сыграло общественное мнение, в особенности некоторые интернет-издания. Вообще, именно Интернет постепенно становится главной ареной и инструментом исторической политики. Это явление необходимо также глубоко осмыслить, поскольку механизмы функционирования данной среды и жанровые особенности высказываний в Сети имеют собственную специфику.
Но в целом ситуация в Восточной Европе отличается тем, что попытки политиков вторгнуться в сферу преподавания и общественного функционирования истории не встречают достаточно сильного сопротивления. Эта особенность ясно прослеживается в сравнении, например, с Англией, где интенсивные дебаты вокруг преподавания истории в школе идут уже более двадцати лет, причем темы национальной идентичности и государственности занимают в них не последнее место. Довольно активное участие политиков в этих дебатах выражается в критике современных школьных курсов истории, в которых намного больше внимания уделяется истории повседневности, чем славным победам британского оружия. Регулярно звучит озабоченность тем, что преподавание истории не выполняет в достаточной мере функций патриотического воспитания и формирования национальной идентичности. Главная роль оппонентов в этих дебатах принадлежит таким мощным организациям, как Национальный совет по школьным программам и Ассоциация школьных учителей, готовым жестко отстаивать свою независимость. Как следствие, политики не могут навязывать собственную повестку дня и тем более диктовать решения, а вынуждены, если хотят заработать очки у избирателей, участвовать в профессиональной дискуссии и следовать ее правилам. То есть обсуждать весьма сложные и неоднозначные вопросы преподавания истории как общественного достояния по существу, без примитивных политических лозунгов и травли инакомыслящих.
Заимствования
Разнообразие политических условий в странах Восточной Европы ставит перед исследователями важный вопрос о том, какие мутации претерпевают характерные для исторической политики институты и методы действий при заимствовании из одной страны в другую. Такие примеры довольно многочисленны. В контексте политической партийной борьбы менялся правовой статус польского Института национальной памяти (ИНП), при создании которого учитывался опыт немецкой Комиссии Гаука. А вот при переносе на украинскую почву Институт превратился в собственную пародию. Вместо того чтобы возглавить архивы коммунистических служб безопасности, ИНП в Украине выродился в подразделение Службы безопасности Украины (СБУ). В России соображения на тему возможности создания такого Института привели к совершенно иным институциональным решениям, частью которых стала знаменитая президентская комиссия «по борьбе с фальсификациями истории».
Другая широко заимствованная по региону институциональная идея – создание комиссий по расследованию преступлений тоталитарных режимов, которые в основном занимались составлением списков советских преступлений. При этом масштаб злодеяний зачастую пытались оценить в десятках миллиардов долларов, которые предполагалось истребовать в форме компенсаций. В странах Балтии соответствующие комиссии по расследованию работали годами. В Молдавии подобный орган был создан и.о. президента Михаем Гимпу в 2010 г. с четким указанием представить отчет уже через полгода, накануне новых выборов. Налицо прикладной политический характер инициативы, который, собственно, никак и не скрывался.
Еще один пример институционального измерения исторической политики, а также сферы интенсивных заимствований между странами – создание музеев под прямым патронатом определенных политических сил. Альтернативные позиции по темам и вопросам, которым посвящена экспозиция, при этом полностью игнорируются. Так, братья Качиньские основали Музей Варшавского восстания, под патронатом венгерских правых был создан «Дом террора» в Будапеште, покровительством президента Ющенко пользовался Музей советской оккупации, включая стандартную экспозицию о Голодоморе для региональных музеев и т.д. В центре исторического нарратива вообще и музейных экспозиций в частности оказывается мартирология и образ врага, который, как правило, отчетливо ассоциируется с современными политическими силами как внутри страны, так и за ее пределами. Нередко это музеи оккупации и/или геноцида. Почти все посткоммунистические страны, за исключением России, видят политическую задачу в том, чтобы представить свою «титульную» нацию как жертву геноцида в XX веке. В России, заметим, эпидемия склонности манипулировать понятием «геноцид» вызвала хотя и короткий, но весьма интенсивный «приступ» во время войны с Грузией в 2008 г., когда атаку грузинской армии на Южную Осетию пытались описать именно таким образом.
Весьма показательно, что утвержденный в свое время партией Качиньских «Право и Справедливость» проект Музея Коммунизма затем отверг муниципалитет Варшавы, который находится под контролем «Гражданской платформы», придерживающейся в последнее время умеренной линии в вопросах исторической политики.
Историческая политика проявляется и на законодательном уровне, когда парламенты принимают законы, закрепляющие ту или иную трактовку событий как единственно верную. Иногда в проектах этих законов и даже в утвержденных парламентами актах предусматриваются уголовные наказания для тех, кто оспаривает такую трактовку. Эта практика характерна не только для Восточной Европы. Схожие законы существуют во Франции и Турции. Как правило, авторы ссылаются на законы об отрицании Холокоста, принятые в ряде стран Запада. Это сознательная манипуляция, потому что законы об отрицании Холокоста преследуют именно отрицание факта, а не попытки различных интерпретаций.
Методы
Методы исторической политики во многом уже ясны из предыдущего изложения. Их можно разделить на пять групп. Разумеется, предлагаемая классификация достаточно условна – все ниже перечисленные методы тесно связаны между собой.
Во-первых, создание специальных институтов, призванных насаждать определенные трактовки прошлого, выгодные той или иной политической силе. Здесь особый интерес представляет вопрос финансирования. Если у партии есть собственные финансовые ресурсы, выделяемые в поддержку нужных ей или «правильно» ориентированных исторических исследований, она вправе это делать, как и другие меценаты и спонсоры. При этом такое спонсорство должно быть «прозрачным» и регулироваться общими правилами. Однако принципы транспарентности часто не соблюдаются. Но главное – в Восточной Европе для такого финансирования используются деньги государственного бюджета, которые контролирует политическая сила, находящаяся у власти. Сомнительное, зачастую незаконное использование финансовых ресурсов, и особенно бюджетных средств, – характерная черта исторической политики.
Во-вторых, политическое вмешательство в деятельность средств массовой информации. Разумеется, эта черта не специфична для Восточной Европы, подобное случалось и случается до сих пор, например, в Японии и Турции. Здесь, однако, мы имеем дело с качественными различиями – в одних случаях такое вмешательство чревато серьезными неприятностями для политиков, в других – скорее рассматривается как негласная норма. Во вторую категорию попадают практически все страны Восточной Европы. Эпизоды прямой цензуры в виде «вырезания» фрагментов фильмов и книг довольно редки. Однако широко применяются техники маргинализации оппонентов, прежде всего перекрытие им доступа к главным телевизионным каналам и наиболее тиражным газетам.
В-третьих, манипуляция архивами. Сюда входит сохранение режима секретности над многими материалами государственных архивов, которые по закону уже должны быть доступны исследователям; организация приоритетного, а порой эксклюзивного доступа к материалам историков, обслуживающих определенный политический заказ; публикация архивных материалов в препарированном виде, причем без возможности проверки независимыми экспертами.
В-четвертых, разработка и использование новых мер контроля над деятельностью историков. Помимо морального давления на оппонентов, возникает целая система официальных и неофициальных способов поощрения близких той или иной партии или политической силе историков. В одних случаях это привилегии в оплате труда и статусе сотрудников, например, Институтов национальной памяти: являясь государственными служащими, сотрудники ИНП получают зарплату, существенно превышающую зарплату коллег в академических и образовательных структурах. Но частью государственного статуса является иной уровень «дисциплины» и угроза потерять привилегии. В других случаях люди, имеющие заслуги на ниве исторической политики, могут рассчитывать на поддержку при назначении на ключевые посты в академических учреждениях.
В-пятых, политическое вмешательство в содержание учебников и программ преподавания, вплоть до откровенного нарушения закона, как в случае с главой, посвященной суверенной демократии, в учебнике Данилова–Филиппова в России, в которой элемент идеологии правящей партии представлен в качестве объективной, «научной» концепции.
Общее для всех этих методов – использование государственных административных и финансовых ресурсов в сфере истории и политики памяти в интересах правящей партии.
Идеологические основания
Политическое манипулирование историей в новых условиях требует и нового идеологического обеспечения. Идеологические основания исторической политики демонстрируют поразительные черты сходства во всех странах Восточной Европы. Оно основано на четырех главных постулатах.
Во-первых, история и память представляются прежде всего ареной политической борьбы с внешним и внутренним противником. Отсюда делается вывод, что история «слишком важна, чтобы оставить ее историкам». Это, среди прочего, означает, что историков необходимо поставить под контроль и руководство более искушенных в политических вопросах людей, а сами историки не имеют права, ссылаясь на принципы профессиональной этики, претендовать на «свободу от политики».
Во-вторых, утверждается, что «все так делают». Тем самым предпринимается попытка оправдать в глазах общественности очевидное нарушение принципов функционирования наук об обществе, принятых в демократических условиях. Подлинные и воображаемые примеры манипуляций в сфере исторического сознания и коллективной памяти в других странах неизменно приводятся не для того, чтобы показать, чего следует опасаться и избегать, но для подтверждения тезиса о политизации как «неизбежном зле».
В-третьих, считается очевидным, что долг историков – солидарно противостоять «вредным» для отечества интерпретациям, которые якобы пропагандируются и используются внешними врагами. Вполне закономерно, что полемика с оппонентами внутри собственного сообщества заменяется личными нападками, обвинениями в пособничестве врагу и предательстве национальных интересов или просто попытками доказать «чуждость» оппонента. Как следствие, внутри страны разрушается пространство для диалога по проблемам истории, а с ним, повторимся, и плодотворные способы общественного обсуждения прошлого как общего достояния.
Механизм разрушения пространства диалога работает и в отношениях с внешним миром: сторонники исторической политики по обе стороны границы вступают друг с другом в жаркие перепалки, проходящие порой под маркой «диалога национальных историографий». Такое противостояние, как правило, сводится к отстаиванию прямо противоположного аргумента: на всякое их «да» мы скажем «нет», и наоборот. Поскольку ни та ни другая сторона не стремится ни убедить, ни понять оппонента, подобные «дискуссии» только нагнетают конфликт и, как следствие, служат легитимацией для сторонников исторической политики внутри каждой из стран. По сути, воспроизводится характерная черта советской пропаганды, когда главным методом ответа на «идеологические происки врага» становилась усиленная промывка мозгов собственного населения. Но и раньше никто на Западе, кроме нескольких аспирантов со странными вкусами, не читал советской критики «буржуазной историографии», и сегодня, например, в Прибалтике никто не читает гневных отповедей российских активистов исторической политики современным прибалтийским борцам с советским тоталитаризмом.
Последствия такого подхода крайне разрушительны и для профессионального цеха историков, и для общественной морали в целом. В обществе насаждается убеждение, что стремление к объективности в исторических исследованиях и оценках – не что иное, как проявление наивности либо фарисейский камуфляж неизбежной национальной или партийной ангажированности. Двойные стандарты при оценке исторических персонажей и событий доводятся до крайности. Дискуссия по существу собственно исторических вопросов вытесняется на обочину. Те, кто в рамках исторической политики якобы ведет дискуссию, на самом деле занимаются ее имитацией, обращаясь не к оппонентам, а к собственной целевой аудитории.
В замечательном исследовании Голодомора как специфической формы культурной реальности украинский историк Георгий Касьянов перечисляет следующие «родовые признаки» дискурса. Это этническая эксклюзивность; конфронтационность; элементы ксенофобии; доминирование идеологических форм над научными; акцент на страдальческой, мученической миссии собственной нации; сакрализация национальных страданий; отождествление нации с телом, организмом; доминирование моралистической риторики; оправдательный пафос, возлагающий главную ответственность за причиненное зло на внешние факторы, прежде всего московский коммунизм. Все девять признаков этого синдрома неизменно обнаруживаются в дискурсах, выкованных в рамках исторической политики во всех странах Восточной Европы.
В-четвертых, оправдание исторической политики происходит под предлогом будто бы плачевного состояния патриотизма и преподавания истории в школе. По той же надуманной причине предлагается (временно) принести в жертву плюрализм в учебниках и концепциях – ради того, чтобы «дети знали хотя бы главные вещи». В понимании «главных вещей» приоритет, безусловно, отдается не критической гражданской позиции, а воспитанию патриотизма. При этом предполагается, что патриотизм воспитывается с помощью исторического нарратива, который максимально очищен от темы вины представителей собственного сообщества и максимально подчеркивает победы и страдания собственной нации.
Внутриполитические задачи
В действительности забота об общественных интересах, как правило, служит лишь прикрытием сугубо партийных целей исторической политики. «Истинно патриотическая» версия истории неизменно оказывается выгодной определенной политической силе. Так, сторонники исторической политики в Польше с ее помощью сражались с конкурентами за право братьев Качиньских считаться единственными подлинными наследниками движения «Солидарность». В Украине насаждавшиеся Виктором Ющенко трактовки истории Украинской повстанческой армии и голода 1932–1933 гг. служили подспорьем в его борьбе с оппозицией и помогали (по мнению авторов этой политики) утвердить концепцию украинской нации, которая соответствовала представлениям бывшего президента и его политических союзников. В России историческая политика в 2007–2009 гг. неприкрыто служила пропаганде концепции «суверенной демократии», которая являлась (или до сих пор является?) элементом политической программы партии «Единая Россия».
С помощью исторической политики борются за голоса избирателей, устраняют конкурентов в рамках и за рамками законов о люстрации. Отчасти историческая политика является следствием выхолащивания подлинно значимой повестки дня, когда в борьбе за голоса избирателей апеллируют не к реальным проблемам современного развития, а к интерпретации прошлого. И напротив, если жизненные обстоятельства подбрасывают удобную тему для кампании из иной сферы, историческая политика тут же откладывается «про запас», как это произошло в Польше после смоленской авиакатастрофы.
Бросается в глаза тот факт, что активизация исторической политики в начале XXI века связана по преимуществу с деятельностью правых партий – там, где партийные различия имеют значение. Правые охотно играют на поле национализма и патриотизма в роли «защитников отечества», часто пользуясь алармистскими мотивами угрозы национальному суверенитету, достоинству, традиционным национальным ценностям. Темы «исторической несправедливости», «геноцида» и т.д., как правило, разрабатываются ими в том ключе, что роль жертвы приписывается исключительно собственной этнической группе/нации, а требование «покаяния» адресуется вовне. Современным либералам свойственно поднимать вопрос об исторической ответственности собственной группы, что в большинстве случаев более продуктивно для общественной морали и отношений с соседями. Это, впрочем, вовсе не значит, что либералы и левые стремятся воздерживаться от некоторых методов исторической политики, особенно в сфере конструирования общественного дискурса о прошлом. Однако в целом репертуар соответствующих средств ближе правым, чем левым.
Внешнеполитические задачи
Как правило, во внешнеполитической сфере историческая политика играет менее важную роль, чем внутри страны, хотя ее сторонники зачастую утверждают обратное. Если глубокие разломы (по политическому, культурному, языковому признаку) проходят на почве внутренних размолвок в официальных кругах, то именно внутриполитические задачи почти наверняка становятся приоритетом исторической политики, даже если предметом споров и манипуляций формально являются вопросы отношений с внешним миром. В то же время роль внешнего контекста в Восточной Европе не следует преуменьшать и, что тоже случается часто, упрощать. Влияние внешнеполитического фактора никогда не было одномерным. В литературе, как правило, подчеркивается постимперское измерение ситуации, то есть напряжение между Россией, с одной стороны, и бывшими советскими республиками или странами Варшавского договора – с другой. Этот аспект очевиден, но он вряд ли поможет в понимании динамики происходящего, потому что никак не объясняет резкое повышение активности приверженцев исторической политики в 2003–2004 гг. и заметную «ремиссию» в 2009–2010 годах.
В 2003–2004 гг. страны Восточной Европы столкнулись с принципиально новой для себя ситуацией, когда единство «Запада» было нарушено из-за начала войны в Ираке, а мир, с подачи Дональда Рамсфельда, заговорил о «старой» и «новой» Европе. Малые государства Балтии всегда были озабочены тем, что гарантии безопасности, полученные ими от Запада в результате вступления в НАТО и ЕС, ненадежны. Эти опасения еще более усилились после того, как вторжение США в Ирак выявило глубокие разногласия Вашингтона с ведущими европейскими союзниками. В этих условиях активное использование темы жертв советского тоталитаризма в связке с мотивом предательства либерального Запада накануне Второй мировой войны было адресовано именно западному общественному мнению и отражало стремление «малых» стран получить гарантии безопасности от ведущих держав Запада.
«Революция роз» в Грузии в 2003 г. и «оранжевая революция» в Украине в 2004 г. также повысили ставки в Восточной Европе. Именно на это время и приходится резкая активизация исторической политики, когда она, как уже отмечено, и получила свое имя.
Нет сомнений в том, что смена администрации в Вашингтоне в 2009 г. и последовавшая за этим смена курса и риторики в отношениях Соединенных Штатов и России оказали существенное влияние на ситуацию. Администрация Барака Обамы отчетливо дала понять «новой» Европе, что не заинтересована в дальнейшем нагнетании напряженности во взаимоотношениях этих стран с Москвой. Изменившаяся ситуация в ряде случаев способствовала успеху усилий в «разрядке напряженности», которые предпринимали Москва и польское правительство Дональда Туска. Это, в свою очередь, вызвало серьезную корректировку подхода российских властей к исторической проблематике.
В то же время потепление в отношениях между Москвой и главными западными столицами, интерпретированное в духе возвращения Realpolitik, предоставляет очередной повод для использования исторической политики. Весьма знаменательно, что, в отличие от Польши, где нашлись влиятельные силы, готовые дополнить «перезагрузку» на линии Вашингтон–Москва «разрядкой» между Варшавой и Москвой, прибалтийские лидеры, как мы теперь знаем из материалов Wikileaks, продолжают прежнюю линию, несмотря на рекомендации американцев умерить накал страстей. Опасаясь, что их интересы станут предметом торга, малые страны Восточной Европы продолжают использовать историческую политику в целях воздействия на западное общественное мнение.
В этой связи можно предположить, что выборы американского президента в 2012 г., вне зависимости от их исхода, станут важной вехой в развитии исторической политики в Восточной Европе. Либо линия первой администрации Обамы будет подтверждена и «разрядка», в том числе в области исторической политики, продолжится, либо мы станем свидетелями ее новой активизации. В любом случае анналы исторической политики еще весьма далеки от своего завершения.
Будущее феномена «исторической политики» сегодня предсказать трудно. Начиная с 2009 г. интенсивность «исторических войн» в Восточной Европе заметно снизилась. Однако этот процесс вполне обратим. Во-первых, неясно, как долго продлится перезагрузка между Вашингтоном и Москвой. Во-вторых, все более очевиден кризис европейской интеграции. Это уже привело по всей Европе к росту национального эгоизма в экономике, а со временем может поставить под вопрос и те достижения в сфере исторического примирения и преодоления прошлого, которые лежат в основе Европейского союза. Использование истории как политического инструмента в спорах между членами Евросоюза, равно как и в конфликтах с иммигрантскими сообществами внутри европейских стран, остается весьма вероятным. Пространство Восточной Европы вне ЕС тоже далеко не стабильно – и в экономическом плане, и в политическом, и даже в отношении устойчивости границ и государств. В этих условиях возврат к наиболее агрессивным, конфликтным и разрушительным методам исторической политики остается вполне реальной угрозой.
