Современная Центральная Азия – преемница, но не эквивалент советской Средней Азии. В политико-географическом смысле к этому региону можно отнести не только бывшие среднеазиатские союзные республики (Киргизия, Таджикистан, Туркмения, Узбекистан), но и Казахстан. Более того, понятие «Центральная Азия» подразумевает причисление к нему частей Северного Афганистана и Синьцзян-Уйгурского автономного района (СУАР) Китайской Народной Республики. В работах, посвященных анализу энергетических аспектов положения вокруг Каспия, в соответствующий дискурс включены также пограничные с Казахстаном территории России – от Астраханской области на западе до Алтайского края на востоке.
МЕЖДУНАРОДНО-ПОЛИТИЧЕСКАЯ СРЕДА ЦЕНТРАЛЬНОЙ АЗИИ
Энергоресурсы – благословение Центральной Азии и ее бремя. После распада СССР ни Россия, ни западные страны не смогли установить контроль над природными ресурсами центральноазиатских государств, хотя имели возможность влиять на их энергетическую политику. Обладание природными богатствами, доходы в виде экспортных поступлений, способность играть на конкуренции между российскими и западными компаниями обеспечивают энергоэкспортирующим малым и средним странам серьезный внешнеполитический ресурс.
Лишенные такого ресурса государства приобретают региональное значение в силу своих пространственно-географических характеристик, позволяющих влиять на безопасность сопредельных территорий, через которые проходят либо будут проходить трубопроводы. Пространственное измерение Центральной Азии стало восприниматься как зона прохождения энергонесущих артерий, способных перекачивать углеводородные потоки и в западном (в сторону Европейского союза и Атлантики), и в южном (к побережью Индийского океана), и в восточном (к Китаю, Японии и Тихому океану) направлениях.
Наряду с трубопроводной дипломатией геополитическим фактором может послужить железнодорожная сеть этой части мира. После распада СССР старая советская сеть железнодорожных путей перестала замыкаться на европейскую и сибирскую части России. Усилиями Казахстана достроен участок, соединивший эту республику с СУАР Китая (г. Урумчи). Теперь грузопотоки, если это окажется рентабельным, потянутся из Центральной Азии на восток не только через территорию России, по старому транссибирскому пути, но и через Китай.
Туркмения в 1990-х гг. тоже построила участок железнодорожной ветки, соединивший туркменскую сеть с иранской (г. Мешхед). Открылся прямой путь транспортировки на юг. После длительной изоляции от южных и восточных соседей регион «разомкнулся», получив впервые в истории техническую возможность прямого сообщения не только в северном и западном направлениях, но и в южном и восточном. Этот сдвиг не повлек за собой переориентацию связей центральноазиатских стран. Но открытие дорог на восток и юг способствовало созданию психологических предпосылок для проведения политики сотрудничества «по всем азимутам».
В Центральной Азии сосредоточено нелегальное производство наркотиков (прежде всего в Фергане), здесь же пролегает крупнейший транзитный путь, по которому после распада Советского Союза и свержения просоветского правительства в Афганистане стали доставляться наркотики афганского производства. Этот поток, частично оседая в России, следует далее через российскую территорию в страны Евросоюза.
Наркоторговля – источник огромных нелегальных доходов всех, кто к ней причастен, но распределяются они неравномерно. Рядовые контрабандисты-курьеры часто остаются нищими на протяжении всей жизни, так как их заработки поглощаются многочисленными родственниками. Однако этот люмпенский слой участников оборота наркотиков стал наиболее массовым и приобрел социально-политическое значение отчасти благодаря медленному расширению прав граждан в условиях «управляемой демократизации сверху».
«Пролетарии наркобизнеса» объективно не могут не сочувствовать наркодельцам, видя в совместной с ними нелегальной деятельности единственный источник своего существования. Одновременно этот слой наиболее взрывоопасен. С одной стороны, попытки государства искоренить наркобизнес рассматриваются им как посягательство на жизненные основы. Лидерам наркобизнеса нетрудно направить стихийное возмущение населения наркотранзитных и наркопроизводящих районов Центральной Азии против местных правительств и спровоцировать подобие не то нарко-, не то «цветных» революций.
С другой стороны, более образованная часть бедных слоев справедливо видит инструмент борьбы с наркоторговлей в экономических и социальных реформах, которые позволили бы отвлечь население «наркоопасных» регионов от преступного бизнеса. Отсутствие таких реформ тоже порождает недовольство населения.
Обе тенденции, налагаясь на личные, политико-партийные, клановые, региональные и иные легальные, но зачастую «невидимые» для аналитика конфликты, создают сложную структуру общественно-политических взаимодействий. Трудности внутреннего развития проявляются на уровне внешней политики стран региона. Колебания во взаимоотношениях Узбекистана и Таджикистана, обоюдонастороженные отношения между Таджикистаном и Афганистаном, хроническое противостояние властей и криминала в Ферганском оазисе, «пульсирующая» нестабильность в Киргизии – все это трудно проанализировать в отрыве от конфликтогенной роли наркотиков.
Контроль над наркотранзитом – источник борьбы между правительствами центральноазиатских стран и криминальными группировками, а также между самими группировками. Наркофактор, попытки местных криминальных структур поставить у власти «своих» людей составляют элемент местного политического, социально-экономического и идеологического колорита.
Наконец, важнейшее значение имеет неразрывность политических проблем Центральной Азии с вопросами безопасности Афганистана, Ирана и Пакистана. В Центральной Азии, неразделенность не воплощена в международно-политических документах или заявлениях руководителей. И своими корнями она уходит не в культуры и ценности, а в географические реалии. В силу особенностей рельефа (труднопроходимые горы, пустыни), распределения водных ресурсов и соответственно этнического расселения контуры политических границ – в отличие от Европы – не совпадают с очертаниями политико-географических интересов безопасности разных стран.
В Ферганском оазисе, зоне таджико-афганской границы или в поясе проживания пуштунских племен на рубежах Афганистана и Пакистана невозможно разграничить интересы безопасности сопредельных государств. Практически исключена выработка юридически четких договоренностей, поскольку таковые де-факто не могут учесть всю сложность реальных отношений между этническими группами и государствами в местах соприкосновения их интересов.
ПОЛИТИКО-ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ФОН
По-видимому, такой вариант «нераздельности безопасности» имеет объективную опору в традиционном сознании жителей этой части мира, для более южных народов которой (киргизы, таджики, туркмены, узбеки) характерно оазисное сознание. В его основе – идентификация по принципу самопричисления не столько к «своей» этнической группе, сколько к территории проживания. Люди селились преимущественно у воды. Ее дефицит в окружении пустынь и гор ограничивал возможности менять место жительства. Обитатели оазисов невольно вырабатывали в себе терпимость к чуждой этничности. Владетель мог не принадлежать к «твоей» этнической группе, но если он не лишал тебя доступа к воде, его можно было терпеть, даже если по крови он был «чужим».
До включения в состав Советского Союза с проведенным в его рамках этнотерриториальным размежеванием население Центральной Азии не знало «национального государства» в европейском понимании. Преобладало территориально-политическое образование по принципу надэтничности. С позиций европейской науки Бухарский и Кабульский эмираты, Хивинское и Кокандское ханства рассматривались как пестрые оазисные империи, «объединяющими идеями» которых были общее водно-земельное достояние и идеология религиозной солидарности. В таком идейно-политическом комплексе этническая рознь лишалась возможности развиться в доктрины этнического либо расового превосходства, как это происходило на волне «национальных самоопределений» в Европе и в Японии конца XIX столетия и первой половины XX века.
Такой фон вряд ли упростил ситуацию. Водораздел между понятиями «мы – они» и «свой – чужой» в центральноазиатском контексте был более размытым, чем в культурах, из недр которых вырастали концепции Макса Вебера. Условность понятий транслировалась в условность реалий. Четкость представления о «своем» и «чужом» материализовывалась в Европе в твердость предубеждения уважать чужие границы – на уровне правовой и этической норм.
Взаимотерпимость этносов в Центральной Азии, условность смысловой переборки между «своим» и «чужим» оборачивались невосприимчивостью к таким европейским по происхождению принципам международного общения, как уважение чужих государственных границ, невмешательство во внутренние дела других государств. Чужими или нечужими для Таджикистана являются афганские дела, если в Афганистане живет больше таджиков, чем в Таджикистане? Какое из двух государств «среднестатистический» таджик должен считать «своим» по Веберу? Сходные проблемы самоидентификации возникают для узбеков и таджиков Северного Таджикистана (г. Худжанд), для узбекских городов Самарканд и Бухара, для узбеков, таджиков и киргизов Ферганской долины.
Вооруженные формирования, выступающие против правительства Узбекистана, до сих пор перемещаются по горным перевалам и тропам с узбекской территории на таджикскую и киргизскую и обратно, не вступая в конфликты с местным населением. Этими же тропами пользуются для провода караванов, груженых наркотиками. Следуют они самостоятельно или под охраной бандформирований? Наркобизнес, контрабанда оружия и антиправительственные движения имеют общие интересы, и параметры их сотрудничества быстро меняются.
Конфликт в узбекской части Ферганской долины (г. Андижан) весной 2005 г. был частью антиправительственного брожения, которое происходило в то время в Киргизии и тоже уходило корнями в ее ферганские районы. Аналогичным образом «просачивание» конфликтности из Афганистана (из его таджикских и узбекских частей) в Таджикистан и Узбекистан – устойчивая черта региональной ситуации. «Тюльпановой» или «маковой» была революция 2005 г. в Бишкеке? Некоторые полагают, что на ее эмблеме было бы уместно поместить оба цветка.
ФАКТОР ПОЛИТИЧЕСКОГО РЕФОРМИРОВАНИЯ
Важнейший вопрос – реформа политических систем стран Центральной Азии. Наличие прочных структур традиционного саморегулирования местных обществ – региональных, племенных, родовых, клановых – и иных традиционно-общинных связей налагает отпечаток на условия, в которых формируется политика. Семь десятилетий модернизации среднеазиатских обществ в составе СССР и еще два десятилетия реформ в качестве независимых государств трансформировали социальный ландшафт региона. Советский строй, а после 1991 г. модели авторитарно-плюралистического устройства (по Роберту Скалапино) внешне изменили политический облик этих стран и заложили основы развития большинства из них по пути нелиберальной демократии (по Фариду Закариа).
Однако традиционные структуры саморегулирования не были ликвидированы и не саморазложились. Приняв удар большевистской модернизации в 1920–1940 гг., они выжили благодаря десятилетию «оттепели» в 1953–1963 гг., а затем адаптировались к условиям «позднего СССР» в 1970–1980 гг. Традиционные структуры нашли место в политической системе советского общества. Они изыскали способ сотрудничать с партийно-бюрократическим аппаратом, помогая ему в мобилизации масс на трудовые кампании, а иногда и образовывая личные унии.
При этом внешне система государственного управления в Казахстане и республиках Средней Азии выглядела советской, а реальное управление шло по двум ветвям: формальной – партийно-советской и неформальной – регионально-клановой. Центральный аппарат КПСС адекватно оценивал ситуацию и стремился не столько изменить ее через искоренение традиции, сколько научиться использовать традиционные факторы для регулирования положения на местах.
Во второй половине ХХ века в этой части СССР раньше, чем на остальной территории страны, сложилась «сдвоенная» общественно-политическая система. Внутри местных обществ уживались два отчасти автономных уклада. Первый – советский (современный). Второй – родо-племенной, этногрупповой, региональный (традиционный). Обычаи, нормативные прецеденты, своды поведенческих запретов и правил, религиозные регламенты составляли второй уклад. Привычка получать современное высшее образование, заниматься экономической, общественной и политической деятельностью, навыки проведения выборов – первый.
Бытовое поведение характеризовалось перемещением человека из первого уклада во второй и обратно. Светское сочеталось с религиозным – исламским, доисламским и не исламским (христианским, иудейским, языческим). Современный рыночный бизнес – с обычаем помогать в трудоустройстве неквалифицированных родственников и земляков. Привычки к существованию по канонам западного потребления – со вкусом к традиционному образу жизни. На уровне политической практики это выливалось после 1991 г. в обыкновение участвовать в выборах и политической борьбе и при этом голосовать в соответствии с советами «старших» в их традиционном понимании – начальники, вожди кланов и групп, старейшины, муллы, старшие родственники мужского пола либо в их отсутствие – просто мужчины.
Механизм поддержания социального порядка был сложным, но надежным. Во всяком случае, повсюду, кроме Таджикистана в начале 1990-х гг., подобная структура общества уберегла страны от войн и распада. Да и гражданская война в Таджикистане была вызвана чрезмерностью политических преобразований под натиском незавершенной «исламской демократической революции», которая разрушила старый механизм регулирования отношений между конкурирующими региональными группами в бывшей Таджикской ССР.
Провал эксперимента с «исламской демократией» настолько напугал соседние с Таджикистаном бывшие советские республики, что их руководители были вынуждены принять меры для борьбы с исламской и светской оппозицией, в том числе с применением силы. После этого реформы в Центральной Азии, если они вообще проводились, были направлены в консервативное русло. Гражданская война скомпрометировала концепт одномоментной демократизации по западным образцам. Последующее десятилетие было использовано для стабилизации и дозированной модернизации. На смену советской машине пришли системы правления, для которых характерно соединение официальных институтов партийно-президентской структуры с неформальным традиционным регулированием.
Наложение западных форм демократического правления на местный традиционализм вызвало к жизни центральноазиатские версии нелиберальной демократии. В политических системах Центральной Азии соотношение «нормы» и «патологии» не больше и не меньше, чем в общественно-государственном устройстве Индии, Южной Кореи или Японии на ранних стадиях развития демократических моделей, присущих каждой из названных трех стран.
Либерализация политических систем стран Центральной Азии возможна не раньше, чем произойдут изменения в культуре. Имеются в виду прежде всего сдвиги в базовых представлениях о достаточности либо избыточности, привлекательности «свободы» или «несвободы», индивидуальной конкуренции либо общинно-корпоративной солидарности, ответственности каждого за себя (и равенстве) или покровительстве (и подчиненности).
Это не означает, что Центральная Азия может позволить себе приостановить реформы. Приближеение естественной смены поколений лидеров вынуждает думать о необходимости продолжить модернизацию. Однако форсированная демократизация может подвергнуть эти страны такой же опасности, как и попытки остаться в парадигме поверхностного реформирования, стабилизирующий ресурс которой в значительной мере уже исчерпан.
СТАНОВЛЕНИЕ ЭТНОПОЛИТИЧЕСКИХ СООТНОШЕНИЙ В РЕГИОНЕ
Так же, как центральная и восточная части евразийского материка, Центральная Азия формировалась под влиянием взаимодействия оседлых и кочевых этносов. Оседлые культуры быстро порождали государства. Малопригодный для организованной эксплуатации в традиционных формах кочевой уклад исходно выступал альтернативой государственности. Однако кочевники нашли вариант адаптации к государству через симбиоз с ним. Внутри Бухарского эмирата, например, потомки кочевников составили «специализированный клан» – слой (по сути, племя) профессиональных воинов.
Часть завоевателей становилась системообразующим элементом новых правящих элит, другая – смешивалась, не всегда сливаясь с населением завоеванных территорий, формируя вместе с ним социальный «низ». При этом в ряде случаев могла веками сохраняться «этническая специализация» разных групп населения: завоеванные группы тяготели к привычной хозяйственной деятельности (земледелие, ремесленничество, строительство крепостей и каналов, торговля), пришлые же предпочитали быть воинами, управленцами низовых уровней, а позднее – тоже торговцами. Взаимная диффузия этнических специализаций, конечно, происходила. Но этнически окрашенные архетипы экономического поведения (по Максу Веберу и Александру Ахиезеру) хорошо различимы в странах Центральной Азии и сегодня, характеризуя деятельность «исторически коренных» и «исторически пришлых» (русские, украинцы, армяне, евреи-ашкенази, греки) групп населения. Конечно, такое обозначение условно: за 200 лет после переселения русских и украинцев в Центральную Азию они там укоренились и ныне представляют собой во всех смыслах, кроме исторического, группы коренного населения.
Русский элемент стал играть преобладающую роль в управленческих структурах присоединенных территорий. После революций 1917 г. в России и последующего вхождения Бухары и Хивы в состав СССР структура политико-административной элиты региона стала более разнообразной. Русский и украинский элементы были весомо дополнены как другими некоренными этносами (еврейский, армянский), так и местными группами населения, которые получили гораздо более широкий доступ к власти, чем прежде.
«Советская элита» в Центральной Азии вобрала в себя множество этносов. В этом смысле механизм ее формирования соответствовал привычной для региона взаимной этнической терпимости и традициям оазисно-имперской идеологии. Первыми лицами в республиках советской Средней Азии и Казахстане, как правило, являлись прямые назначенцы Москвы из местных уроженцев либо приезжих из других частей СССР.
Включение Центральной Азии в Советский Союз вызвало изменения в регионе. Крупнейшими нововведениями стали перевод Казахстана в режим оседлости и проведение в южной части региона водно-земельной реформы. В результате превращения казахов и киргизов в оседлых жителей, часть казахских и киргизских родов бежали на территорию Китая – в Синьцзян-Уйгурский автономный район. Важнейшим политическим последствием водно-земельной реформы явилось истребление сельской части русской диаспоры в Центральной Азии. Казачество, успевшее было укорениться в Семиречье (юго-восточная часть Казахской ССР. – Ред.), перед лицом советских нововведений встало на сторону Белого движения. В ходе Гражданской войны казаки и их семьи были уничтожены, репрессированы или же вслед за казахами и киргизами бежали в СУАР.
В годы Второй мировой войны в Среднюю Азию и Казахстан было эвакуировано от трех до пяти млн человек из европейской части СССР. Это были в основном образованные люди, при помощи которых удалось решить ряд крупных социальных проблем и задач культурного строительства. Была ликвидирована безграмотность, а также были заложены основы современной системы здравоохранения. К тем же годам относятся развитие в Центральной Азии современного театрального и музыкального искусства, литературы, создание системы университетского образования.
Отмеченная тенденция связана и с высылкой в годы войны из Поволжья, Крыма и Северного Кавказа репрессированных народов: немцев, крымских татар, балкарцев, карачаевцев, греков, чеченцев, ингушей и др. Впоследствии в регион шли целые потоки политических иммигрантов из Греции. По завершении восстановительных работ после землетрясения в Ташкенте в 1966 г. многие рабочие разноэтничных строительных бригад пожелали остаться жить в этом регионе.
ОСОБЕННОСТИ ВНЕШНЕПОЛИТИЧЕСКОГО ПОВЕДЕНИЯ СТРАН РЕГИОНА
Новизна международной среды в Центральной Азии состоит в освобождении малых и средних стран от пассивной роли объектов воздействия со стороны крупных держав. За два десятилетия после распада СССР государства региона прошли путь к формированию рациональной внешней политики. Большинство из них сформулировали более или менее убедительные внешнеполитические концепции, даже если не всем им был придан официальный статус, будь то различающиеся между собой версии постоянного нейтралитета Туркмении и Киргизии, варианты доктрин регионального лидерства Казахстана и Узбекистана либо концепция национальной безопасности Таджикистана.
Выделяются три типа внешнеполитического поведения малых и средних стран в отношении превосходящих их держав. Первый тип – агентский: «я – твой младший брат, моя земля – твой бастион, форт и крепость». Этот тип заменил собой прежнее вассальное, подданническое поведение. Второй – защитный: «ты – мой недруг, и я готовлюсь к борьбе с тобой, нападаешь ты или можешь хотеть напасть». Третий – условно партнерский: «мы ничем друг другу не обязаны и пробуем сотрудничать не только друг с другом, но и со всеми странами, несмотря на разность потенциалов».
При первом типе страны стремятся плотнее «прильнуть» к какому-то мощному государству, выторговывая себе за это определенные привилегии. При втором они могут обострять отношения с заведомо более сильной страной, желая привлечь к себе внимание мирового сообщества, нарочито концентрируясь на угрозах, реально либо предположительно исходящих от крупной державы. При третьем типе поведения малые и средние страны стараются осторожно дистанцироваться от всех мощных государств, одновременно пытаясь сохранить с ними хорошие отношения и отвоевать себе хотя бы небольшое автономное пространство.
К первому типу тяготеют страны, именуемые сателлитами. Ко второму – несостоявшиеся или неуверенные в себе государства (от Венесуэлы и Северной Кореи до Грузии). К третьему стремятся нейтральные и неприсоединившиеся государства, которые демонстрируют многообразные формы внешней политики – от «ядерного неприсоединения» Индии до сдержанного и гибкого «антиядерного нейтрализма» Вьетнама, Индонезии и Малайзии.
Центральноазиатские государства, как представляется, тяготеют к третьему типу поведения. Он тесно увязывается с их возможностями и спецификой международных условий существования. Главное из них – рыхлая внешнеполитическая среда, где в течение 20 лет Китай, Россия и США не могли да и не имели желания жестко привязать местные страны к своей военно-политической стратегии. Государства Центральной Азии избегают перегибов. Дистанцируясь от России и ассоциирования себя с «частями бывшего СССР», страны региона все же не поддались соблазну провозгласить себя «частью Запада». Увлечение сначала Турцией, а потом Китаем не спровоцировало их ни на «следование Китаю», ни на развитие по пути превращения в элементы «пантуранского пространства».
Ограничив влияние Москвы, страны региона не допустили деградацию отношений с ней, сохранив возможность при необходимости прибегать к ее ресурсам. Взамен они позволяют России пользоваться своим потенциалом – пространственно-геополитическим и отчасти энергосырьевым. Местный национализм, окрасившийся колоритом ислама и здешних доисламских культур, в целом не отлился ни в религиозный экстремизм, ни в светскую ксенофобию и шовинизм. Позитивную роль в этом смысле сыграли мощное советское просветительское и культурно-атеистическое наследие, присущая СССР традиция надэтничной социально-групповой солидарности в сочетании с оазисной культурой терпимости к говорящим на другом языке.
Отчасти сходным образом страны Центральной Азии добиваются уменьшения зависимости от России как покупателя и транспортировщика их энергоносителей. Но это не препятствует их желанию оставаться под «зонтиком» Организации Договора о коллективной безопасности (ОДКБ), который продолжает быть скорее политическим, нежели военным институтом.
В целом обстановка ориентирует малые и средние государства на проведение политики, которую характеризуют прагматизм, гибкость, лавирование, уход от обременительных внешних обязательств, стремление привлечь помощь более богатых держав. Ради этой помощи они торгуются по поводу встречных уступок – с Индией, Китаем, Россией, США или богатыми исламскими странами.
В этом не следует усматривать коварство со стороны центральноазиатских соседей России – данный термин уместнее адресовать тем государствам, лидеры которых, хитроумно переиграв Бориса Ельцина в 1991 г., разрушили советскую страну. В ту пору центральноазиатские республики стремились к увеличению пространства свободы рук в отношениях с Москвой, а не к полному отделению от России.
Важнее другое. Прагматизм в политике стран Центральной Азии соседствует с исторической памятью, в которой негативные ассоциации уравновешиваются комплексом представлений о позитивном наследии отношений с Россией. Взлет культурного и образовательного уровней, создание систем охраны здоровья, формирование основы, на которой возможно возведение современной политической системы – это плоды пребывания центральноазиатских союзных республик в составе СССР.
Советская система действовала в Центральной Азии так же деспотично, как и на всем остальном пространстве страны. Но при всех пороках она хорошо подготовила данный регион для избирательного восприятия новаций 1990-х гг., когда бывшие союзные республики стали независимыми государствами. Эта система позволила местной власти сдержать рост низовых протестов, направить исламизацию в умеренное русло и справиться с натиском транснациональных криминально-контрабандистских структур, которые действовали в союзе со здешними и зарубежными экстремистами. Сценарии раздела Таджикистана, распада Киргизии и образования криминального «Ферганского халифата» не реализовались, а попытка «исламской революции» не привела в Центральной Азии к тем удручающим результатам, которые проявились в Афганистане.
КОНЦЕПЦИЯ «ОТЛОЖЕННОГО НЕЙТРАЛИТЕТА»
Географически и отчасти политически центр региона кажется из России расположенным между Астаной и Ташкентом. Но с позиций энергосырьевой дипломатии в ее зарубежных версиях центральную позицию в региональных делах занимают Каспий, вернее, его восточное побережье, а также газовые месторождения Туркмении.
Однако и такое восприятие региона является «объектным» скорее по отношению к малым и средним странам. Американские же и евросоюзовские политики и ученые оценивают ситуацию в этой части мира через призму того, какую выгоду либо опасность она им может сулить. Немалая часть российских и китайских государственных деятелей и экспертов фактически остались на такой же позиции. В качестве субъектов международной политики малые и средние государства мало кого интересовали.
Исследователи в лучшем случае стремились оценить, насколько они могут воспрепятствовать или поспособствовать реализации целей крупных держав. При этом каждая из них старалась составить представление о том, при помощи каких рычагов можно расширить влияние на региональную ситуацию. Всесильным инструментом представлялась американским аналитикам демократизация, в том числе путем революций – сначала «исламско-демократической», а потом «майдано-площадной». Российские и китайские ученые выступали за консервативные версии реформ, которые необходимы для преобразования экономических систем центральноазиатских стран и их политического устройства.
Малые и средние страны вынуждены лавировать. Однако вектор маневрирования не исчерпывал смысл их внешних политик. Местные государства тяготеют к нейтральному статусу. В 1990-х гг. о нем официально попытались заявить Киргизия и Туркмения. Правда, о классическом нейтралитете Швейцарии и Швеции в здешнем контексте говорить не приходится. В регионе сохраняются источники угроз – со стороны Афганистана, экстремистов в Ферганской долине и потенциальной нестабильности в исламских регионах Китая. Опыт Таджикистана, Узбекистана и самой Киргизии свидетельствует в пользу иллюзорности классического нейтрализма в этой части мира.
Вот почему в осмыслении перспектив нейтрализма страны Центральной Азии могут рассчитывать скорее на вариант «умеренно вооруженного нейтралитета» по образцу государств АСЕАН. При определенных обстоятельствах такой вариант мог бы устроить все страны региона, включая Казахстан и Туркмению. Но в силу военно-политических реалий он непригоден для немедленной реализации. Страны региона включены в многосторонние отношения с Россией через ОДКБ, а также с Россией и Китаем через Шанхайскую организацию сотрудничества. Правда, гибкость обязательств по этим договорам и неразработанность практики их применения позволяют входящим в них странам оставаться самостоятельными в сфере внешнеполитического поведения. Оба договора являются больше механизмами координации и профилактики угроз, чем боевыми организациями, способными к быстрой мобилизации ресурсов стран-членов.
В то же время наличие этих структур дает малым и средним государствам необходимые им гарантии внутренней и международной безопасности. Причем они сохраняют возможность по собственному усмотрению дозировать практическое участие в сотрудничестве с Россией и Китаем, не отказываясь от балансирования и ориентации на нейтралитет в принципе.
Для внешней политики центральноазиатских стран характерно соединение линии на партнерство с Москвой и Пекином со стремлением независимо от них развивать сотрудничество с США и ЕС. При этом страны Центральной Азии не стремятся участвовать в военном сотрудничестве вне пределов минимально необходимой безопасности. Подобный тип внешнеполитического поведения можно назвать потенциальным или отложенным нейтралитетом. Этот принцип фактически стал системообразующим элементом международных отношений в Центральной Азии.
