Статью Дмитрия Медведева «Россия, вперед!», опубликованную в сентябре 2009 г., можно рассматривать и как заклинание, и как призыв. Часто в ней видят попытку отмежевания от Владимира Путина, но она интересна не столько своим содержанием, сколько политическим контекстом, в условиях которого она вышла в свет. Спустя год после «грузинской войны», в момент экономического спада, накануне встречи «Большой двадцатки» в Питсбурге и в обстановке улучшения российско-американских отношений Дмитрий Медведев вновь обратился к традиционной для российской политики теме модернизации. Тема эта никогда не была политически нейтральной, поскольку затрагивает неоднозначные отношения Москвы с внешним окружением.
Россия занимает на международной арене своеобразное положение. Будучи постоянным членом Совета Безопасности ООН, ядерной, космической и энергетической державой, она остается единственной страной «Большой двадцатки», которая не состоит во Всемирной торговой организации (ВТО). Отвергая любые формы принудительной интеграции в международные структуры, Россия считает альфой и омегой своей внешней политики стратегическую независимость. В то же время ей присуще стремление создать в глазах окружающих привлекательный имидж государства, которое в ближайшем будущем станет одной из ведущих мировых держав, и с этой целью она часто относит себя к немногочисленной группе стран, чье развитие протекает особенно быстрыми темпами. В рамках дискурса, избранного российскими властями, внутренняя модернизация (приветствуемая Западом) и членство в упомянутой группе (БРИК) выступают как два сочетающихся фактора, призванных упрочить геостратегические позиции Москвы. И дело не ограничивается риторикой: политика, начатая Владимиром Путиным и продолженная Дмитрием Медведевым, в чем-то принесла и реальные плоды. В 2010 году Россия, бесспорно, пользуется большим влиянием в мире, чем в 2000 году. Говоря совсем просто, ее больше уважают.
Модернизация и ускоренное развитие вписываются в процесс диалектических изменений, способный трансформировать отношения России и Запада и, как следствие, открыть новые области стратегического, политического, экономического глобального взаимодействия, а также, возможно, новое видение будущего. В самом деле, историческая дилемма, перед которой всегда оказывалась Россия, – как модернизировать страну и сблизиться с Европой, но при этом не утратить собственную идентичность? – объяснялась ключевой ролью Европы в глобальной политике. А она эту роль утрачивает в связи с быстрым смещением центра тяжести мировой системы в сторону Азиатско-Тихоокеанского региона (АТР).
Предчувствуя ослабление позиций Запада в целом и Европы в частности, Россия охотно соглашается с тезисом о грядущем выходе на лидирующие позиции нескольких ускоренно развивающихся государств, включая в их число и себя. Если она и позиционирует себя отдельно от трех других держав группы БРИК (Бразилия, Россия, Индия, Китай), то лишь с тем, чтобы подчеркнуть собственное значение в Европе. Выступая под вывеской БРИК, Россия получает возможность легитимировать дискурс, отражающий трансформацию экономической мощи этих четырех стран в политическое влияние. Ту трансформацию, которая подводит идейную основу под разнообразные формы протеста против универсального значения западных ценностей, противопоставляя им принципы многополюсного релятивизма, но не исключая in fine и чисто силовую логику во всем ее объеме.
БРИК: счастливая находка
Неизвестно, отблагодарил ли Кремль группу Goldman Sachs так, как она того заслуживала. Именно сотрудники знаменитого коммерческого банка, желая дифференцировать свою инвестиционную стратегию для разных регионов планеты, изобрели после 11 сентября 2001 г. аббревиатуру БРИК. Если и существует страна, чей престиж заметно укрепился благодаря изобретению аналитиков Goldman Sachs, то это Россия. Для государства, утратившего в 90-е гг. прошлого века геополитическое влияние, фирменный знак «БРИК» оказался счастливой находкой, которой Москва искусно воспользовалась. Кремль и крупнейшие российские концерны сразу осознали, какие преимущества можно извлечь из новой картины мира, в основе которой лежит представление о четырех государствах, развивающихся особенно стремительно. Создавая «по краям» западного сообщества различные коалиции, они сознательно превратили аббревиатуру в символ нового типа международного управления.
Ощущение той или иной страной собственной мощи, передающееся другим акторам, находится под непосредственным воздействием факторов имиджа и престижа. И данные факторы, несомненно, сыграли в судьбе современной России совершенно особую роль. Чтобы оценить путь, пройденный за последние десять лет, достаточно прочитать аналитические отчеты начала 2000-х, в которых российская экономика сопоставляется с португальской. Благодаря резкому росту стоимости энергоносителей Россия в течение одной декады из разряда экономических карликов поднялась на уровень крупных геоэкономических игроков. Во всяком случае, ее недавняя эволюция так и воспринимается. Отчасти это объясняется и ощущением определенного упадка, которое испытали жители Европейского союза после того, как в 2005 г. Конституционный договор не был одобрен. В последнее время Россия, если говорить о ВВП, входит в десятку ведущих мировых экономик, хотя по показателю ВНП на душу населения занимает в мире лишь 69-е место. Предполагается, что ее ведущее положение в международной торговле энергоносителями (прежде всего нефтью и газом, но также ядерным топливом и углем) и в дальнейшем будет укрепляться.
Вот несколько цифр, помогающих оценить стремительность перемен, происшедших в последние годы. С 2000 по 2008 гг. средний годовой рост ВВП в России составил 6%. С 2003 по 2008 гг. объем торговли России с Китаем увеличился в 3,6 раза и достиг 57 млрд долларов. В тот же период объем торговли с Индией вырос в 5 раз и достиг 7 млрд долларов, а с Бразилией утроился до 6 миллиардов.
Ощущение эйфории мгновенно улетучилось в 2009 году. Россия – единственная страна БРИК, пережившая жестокую рецессию, падение ВВП составило 8%. С тех пор страна вернулась к экономическому росту (в 2010 г. он должен составить 4,4%), однако ключевым моментом является другое: Россия уступает Китаю не только по показателям экономического развития, но и по тому, как сравнительная мощь обеих стран воспринимается на международной арене. Напомним, что в 1993 г. размеры российской и китайской экономик были сопоставимы. Спустя 17 лет Китай стал втрое богаче своих российских соседей по объему ВВП, хотя и остается втрое беднее по ВНП на душу населения (занимает по этому показателю лишь 90-е место в мире). В геоэкономическом плане КНР ориентируется на США (40% китайского внешнеторгового оборота), тогда как Россия – на Евросоюз (соответственно 55% российского внешнеторгового оборота). Среди ста крупнейших мировых предприятий по объему капитализации насчитывается три российских концерна («Газпром», «Роснефть» и Сбербанк). Для сравнения: в сотню входят семь китайских финансово-промышленных групп и, кроме того, две базирующиеся в Гонконге, три бразильских и одна индийская.
Аббревиатура БРИК очень выгодна для России, так как служит удобным инструментом и политики, и дипломатии. В политическом плане российская модель апеллирует к принципам авторитаризма, национального своеобразия и патриотизма. Она опирается на государственный капитализм, идеологи которого, начиная с 2003 г., открыто отвергают западные неолиберальные рецепты. Такой тип государственного капитализма воплощает в себе желание российских властей прямо или косвенно присутствовать на мировых рынках и извлекать из этого присутствия политические дивиденды, не упуская и возможностей личного обогащения.
Разумеется, в Европе и Соединенных Штатах тоже прибегают к государственному вмешательству (о чем свидетельствуют действия правительств в ходе теперешнего кризиса). Но оно всегда ограничивается во времени, поскольку считается, что функция государства – лишь восстановить доверие на рынках и нормальное функционирование экономики, а затем выйти из игры. В России ситуация принципиально иная. Здесь государственный капитализм 2000-х гг. опирается на закамуфлированное смешение общественных и частных интересов, отсутствие разделения властей (исполнительной, законодательной и судебной), а также на отрицание чисто западного представления о тождественности рыночной экономики и демократической формы правления.
В дипломатическом плане аббревиатура БРИК отражает переход к многополярному миру, иначе говоря, несет в себе неявный протест против доминирования Запада. В рамках «Большой двадцатки» страны БРИК выступают за перераспределение властных полномочий в Международном валютном фонде. Еще более значимо то, что в практику вошли ежегодные встречи лидеров четырех стран, первая из которых состоялась в 2009 г. в Екатеринбурге. В рамках саммита российские власти удостоили приема иранского президента Махмуда Ахмадинежада, для которого это приглашение стало неожиданной формой признания на международной арене в тот самый момент, когда его переизбрание на пост президента энергично оспаривалось внутри Ирана. Второй саммит БРИК прошел в городе Бразилиа в апреле 2010 года. Как заявил на этой встрече Дмитрий Медведев, страны БРИК «объективно содействуют созданию условий для укрепления международной безопасности». В конечном счете понятие БРИК легитимирует дискурс ускоренного развития, изначально опирающийся на контекст экономического роста, а затем и на расширение присутствия в дипломатической сфере, и логически завершающийся в сфере военно-политической, особенно важной для российских властей. В России не меняют основных ориентиров.
Эксплуатация темы ускоренного развития
Настаивая на своей принадлежности к группе БРИК, Кремль стремится сегментировать своих партнеров и изменить положение России на международной арене. Как ни парадоксально, ближайшей целью Москвы остается укрепление позиций в Европе – на главном рынке российских энергоносителей. Представая в облике бурно растущей страны, Россия как бы демонстрирует прочный потенциал развития на фоне топчущегося на месте Старого Света. Связи России с США несут на себе печать эпохи холодной войны: хотя объем торговли незначителен, отношения остаются структурообразующими в стратегическом плане, поскольку обе державы обладают мощными ядерными арсеналами.
Что касается отношений с тремя остальными участниками группы БРИК, то на этом направлении Москва старается нарастить политико-стратегический потенциал, развивая два главных компонента своей внешней торговли: поставки энергоносителей и продажу оружия. Вне традиционной сферы влияния Россия предпринимает попытки вновь утвердиться на Ближнем Востоке и, менее активно, в Северной Африке. Однако поиск новой роли в международных отношениях не отменяет некоторых существенных противоречий в нынешнем положении России.
Во-первых, эксплуатация темы ускоренного развития в «бриковском» понимании плохо согласуется с тем фактом, что Россия смотрит на свою новую и новейшую историю сквозь призму традиционной великодержавности. То есть опирается на психологию, свойственную не поднимающемуся «третьему миру», а бывшим колониальным империям.
Москва стремится укрепить свою легитимность, представ на международной арене не выскочкой, а наследницей могучего государства с многовековой традицией. Для нее важно вернуть себе международную роль, отвечающую национальной истории, которая неотделима от имперской традиции. Именно этот взгляд на прошлое нации объясняет, почему Владимир Путин предпочел логику реставрации логике трансформации. Забота о том, чтобы стереть следы унижения, пережитые Россией в 1990-х гг., служила одной из главных побудительных причин его деятельности.
Частичное восстановление былого влияния, которое произошло в 2000-е гг., в глазах российских властей является возвратом к нормальному положению вещей.
Москва стремится закрепиться в группе ускоренно развивающихся стран, но они в основном озабочены решением внутренних проблем, а Россия вдохновляется желанием внешнего реванша, который подчас включает и неоимпериалистские коннотации. Подобная мотивация не обязательно предполагает внутреннюю модернизацию. Напротив, успехи на пути восстановления влияния могут способствовать соскальзыванию к постимперской риторике (тем более что ее подпитывает новое соотношение сил на международной арене) и диктуемым ею формам власти и подчинения.
И в том и в другом случае открытым остается вопрос о российской идентичности. Заметную печать на нее наложило двойное – царистское и советское – историческое наследие, к тому же она существенно трансформировалась в последние 20 лет, когда российское общество пережило потрясения, до сих пор не осмысленные во всей их глубине. Необходимо отметить, что идентичность эта не распалась, но проявляется в новых условиях как чувство подчеркнутой национальной гордости, которое европейцы стараются учитывать и понимать.
Во-вторых, эксплуатация темы ускоренного развития может входить в противоречие со стремлением России придать себе облик «нормальной» страны, характерным после 2000 г. для ее властей. Прагматизм – слово, наиболее часто используемое теми, кто характеризует деятельность Владимира Путина и Дмитрия Медведева. Однако этот прагматизм, если присмотреться, не свободен от идеологической нагрузки, а именно – твердого желания сопротивляться внешним влияниям. Нервная реакция России на «цветные» революции, оказавшие серьезное воздействие на российскую политику 2000-х гг., объясняется именно такой логикой. Москва отвечает на доктрину «распространения демократии», которая широко использовалась администрацией Джорджа Буша с помощью понятия «суверенная демократия».
Взяв на вооружение это двусмысленное словосочетание, Кремль одновременно послал сигнал и Западу, и странам постсоветского пространства. Западу указали на то, что Россия не станет территорией для миссионеров, несущих «демократическую веру». Вместе с тем Россия всячески старается представить себя «нормальной страной», чьи политические практики схожи с западными. Это позволило ей поддерживать имидж государства, абсолютно не нуждающегося для перехода к «нормальному» состоянию в помощи извне, и прежде всего со стороны Европы. Странам постсоветского пространства Россия напомнила, что намерена остаться для них основным актором в сфере безопасности, не проводя, впрочем, никакой прямой параллели между предоставлением гарантий безопасности в рамках ОДКБ и политическим режимом государств, входящих в эту зону.
Наконец, как показывает подробный анализ возможностей России, эксплуатировать тему ускоренного развития в трактовке, принятой остальными участниками БРИК, мешает неблагополучное состояние общего и в первую очередь демографического потенциала. В последнее время здесь наметились некоторые позитивные сдвиги (которые власть склонна приписывать своей политике стимулирования рождаемости), но они не отменяют того факта, что Россия переживает чрезвычайно тревожный демографический кризис, особенно если сравнить ее показатели с Китаем, Индией и даже Бразилией.
При этом, как ни странно, Россия – единственная страна из группы БРИК, где уровень жизни (ВНП на душу населения) в течение ближайших 20 лет может сравняться с некоторыми государствами Организации по экономическому сотрудничеству и развитию. Но, несмотря на эти перспективы, включение России в одну группу с Бразилией, Индией и Китаем открыто оспаривают авторитетные эксперты, например, Нуриель Рубини. И дело тут не только в демографии. Рубини называет российский режим «лживым» и по-прежнему опирающимся исключительно на энергетическую ренту. Такой режим, по его мнению, не в состоянии вывести страну на путь глубокой и сквозной модернизации экономики: «Россия, с ее дряхлеющей инфраструктурой, еще больше дискредитировала себя своей реваншистской и анахроничной политикой и практически необратимым демографическим крахом».
Этот приговор решительно отказывает России в принадлежности к группе ускоренно развивающихся стран и способности осуществить экономическую модернизацию. А ведь Россия и Евросоюз, начиная с осени 2009 г., решили развивать отношения как раз в контексте «партнерства для модернизации», призванного выдвинуть на первый план отраслевой подход (речь идет о том, чтобы постепенно перейти от институциональной логики к логике конкретных проектов).
В своих отношениях с Европой Россия, желая представить свой государственный капитализм как нечто солидное и основательное, сочетала тему модернизации (в западном духе) с темой ускоренного развития (в контексте БРИК); при этом она ловко играла на идеологических расхождениях между немцами, французами, англичанами и скандинавами. Москва старается извлечь пользу из статуса постоянного члена Совета Безопасности ООН в дипломатической сфере, а вывеску БРИК использовать в сфере экономической. Этот бренд берется на вооружение с тем, чтобы подчеркнуть смещение центра тяжести в мировой системе. В отличие от остальных трех стран данной группы Россия очевидно намерена занять особое положение по отношению к Европейскому союзу, который необходим для развития ее экономики. Все это нужно Москве для того, чтобы реализовать с максимальной выгодой свой геоэкономический потенциал. Отчасти она уже решила поставленную задачу.
От евразийства к евроазиатству
Желая конвертировать экономическую мощь БРИК в политическое влияние, Россия преследует несколько целей. В первую очередь речь идет о том, чтобы изменить весовую категорию на международной арене: перейти от положения обанкротившегося государства, которое в 1990-е гг. резко опустилось вниз в мировой иерархии, к статусу мощной региональной державы, притязающей и на глобальную роль. Далее, Москва использует чередование тем модернизации и ускоренного развития, чтобы проектировать будущее России и вписать ее в цикл обновления. Конструируя для своих нужд новые ментальные пространства, российские власти обрели способность заглядывать в завтрашний день.
Наконец, российские лидеры намерены использовать в своих интересах ощущение упадка, испытываемое Западом, который более не в силах оперативно реагировать на глобальные изменения и на смещение фокуса мировой политики в Азиатско-Тихоокеанский регион. Понятие БРИК позволяет им атаковать – пусть не в лоб, а с фланга, – доминирующие позиции западных стран. При этом замалчиваются некоторые ключевые факторы, мешающие проводить эту политику: слабые места, присущие российской политико-экономической системе, неравномерное заселение российской территории (более 75% ее граждан проживают западнее Урала) и прежде всего эволюцию китайско-российских отношений с Китаем.
Видя свое будущее в составе группы БРИК, Москва в то же время придает особое значение центральному положению России в Евразии. Хотя российские власти ныне предпочитают представлять свою страну не как евразийскую, а как евроазиатскую. Первый термин, опирающийся на специфическую историко-идеологическую традицию, делает акцент на русской уникальности, азиатской сущности России в противовес ее исторической укорененности в Европе. Второй наполнен намного более практическим содержанием и отсылает в первую очередь к географии, к особому положению между Европой и Азией.
Понятие БРИК прекрасно вписывается в эту ментальную карту, поскольку подчеркивает важность связей, которые Россия поддерживает с Китаем и Индией, двумя демографическими исполинами (нисколько не принижая и значение сотрудничества с Бразилией). Особенно же важно то, что это понятие позволяет Москве определить свою позицию по отношению к Европе и США.
Все это не устраняет главного препятствия на пути развития России: по-прежнему остается крайне маловероятным, что страна сможет в обозримом будущем притязать на роль источника «модерности», каким могла бы стать в конце XIX – начале XX века. Неизбежным следствием стремления России к стратегической автономии является то, что за пределами традиционной сферы своего влияния она не обретает какой-либо притягательной силы в глазах других стран. Следующий вопрос становится принципиальным. В какой степени или, лучше сказать, в каких областях Россия сможет рассматривать Китай и Индию как альтернативные Западу источники модернизации? Этот вопрос неотделим от дальнейших судеб западных стран и трех остальных членов БРИК, от способности тех и других стать воплощением не только экономической, но и политической «модерности». России еще предстоит нащупать путь, на котором ей удастся примирить модернизацию и ускоренное развитие. Экономическая модернизация может стать синонимом прочной связи с Западом, тогда как ускоренное развитие, как его воспринимают сегодня, то есть в контексте БРИК, способно, напротив, стать синонимом политического регресса в западном понимании этого слова.
