Идея судебного процесса в отношении Саддама Хусейна состоит в том, чтобы показать всему миру: как бы высоко ни вознесся правитель, он может быть призван к ответу и предан суду в соответствии со всеми принятыми в цивилизованном мире нормами.
В. Иноземцев: Ряд ваших книг посвящен таким мало связанным на первый взгляд явлениям, как война и справедливость. Как они соотносятся? К чему больше применимо понятие справедливости – к оценке причин войны или же к поведению воюющих сторон? Насколько изменились в последние годы представления о справедливой войне?
М. Уолцер: Над этой темой я работаю очень давно, и книга «Войны справедливые и неправедные» вышла большими тиражами, чем все мои остальные работы, вместе взятые. Проблема справедливости имеет не меньшее отношение к оценке причин и поводов, чем формы и методы ведения войны.
Первое суждение о любой войне начинается с ее обоснования, и таковое неизбежно содержит апелляцию к тому, что представляется людям справедливым, а что – нет. Если с этих позиций обратиться к войне, которую США ведут в Ираке, можно заметить, что в период подготовки и в ходе самой войны ее пытались оправдать рядом причин. Вначале – необходимостью предотвратить разработку (или развертывание, или продажу за рубеж) Ираком оружия массового поражения; позже – желательностью смены режима, осуществления демократизации и формирования нового типа иракского государства. Я не поддерживал эту войну, так как считал, что любое из названных выше обоснований не делало ее справедливой.
На мой взгляд, режим «сдерживания», установленный в отношении Ирака в 1991 году, по окончании первой войны в [Персидском] Заливе, был вполне эффективным. Разумеется, он мог быть еще эффективнее, если бы европейские страны более жестко поддерживали режим санкций, если бы не только американские, но и европейские и российские самолеты охраняли зону, запрещенную для авиаполетов, если бы европейцы и россияне полностью отказались от технического сотрудничества с режимом Хусейна и т. д. Будь «сдерживание» Саддама поистине международным, Соединенным Штатам было бы намного сложнее в одностороннем порядке отказаться от данной практики и перейти к открытым военным действиям. Повторю еще раз: эта война была войной, развязанной американским правительством, но ее можно было предотвратить только в том случае, если бы европейцы последовательно проводили политику «сдерживания»; если бы имел место подлинно многосторонний режим «сдерживания» Саддама, он помог бы в данном случае «сдержать» и Соединенные Штаты. И мне очень хочется, чтобы эта моя позиция была услышана в Европе – особенно в тех странах, которые выступили против войны в Ираке.
Е. Кузнецова: Как бы вы определили войну в Ираке? Была ли она превентивной, упреждающим ударом, вызванным реальной опасностью атаки со стороны противника? Или ее следует определить как агрессию?
М. У.: Это не было упреждающим ударом, так как от Ирака для США не исходило прямой и непосредственной угрозы. Это не являлось также и гуманитарной интервенцией, поскольку в тот период в Ираке не происходило массового насилия (оно имело место раньше – в начале 1990-х, когда там стояли наши войска, не сделавшие ровным счетом ничего для его прекращения). Скорее эту войну можно назвать превентивной, но, как мы знаем, такие войны не являются вариантом реагирования на возникающие угрозы, разрешенным международным правом; с точки зрения теории справедливых войн они также не могут считаться оправданными. Поэтому предложенное обоснование войны против Ирака было спекулятивным; все мы знаем, что режим санкций положил конец массовому насилию в стране и мог эффективно использоваться для предотвращения создания там опасных видов вооружений. После 1991 года режим Саддама Хусейна оказался практически парализован. Конечно, он располагал возможностью «разбираться» со своими политическими противниками у себя в стране и даже порой уничтожать их, но в то же время он не мог ничего противопоставить ни западным санкциям, ни появлению курдской автономии.
Эмбарго на поставки оружия в Ирак препятствовало созданию там технологий для производства оружия массового уничтожения. Вместе с тем мы видим, что сегодняшний Ирак прямо-таки наводнен обычным оружием, которым владеют чуть ли не все. Это оружие в большинстве своем поступало туда из европейских стран – Франции, Германии, Италии, Испании – в период действия введенного ООН эмбарго на поставки оружия. Европейцы все это время не могли или не хотели инициировать серьезное давление на своих производителей оружия и торговцев им, которое заставило бы их полностью отказаться от любого сотрудничества с иракским режимом.
В. И.: Но теперь война уже закончилась, и недавно в Багдаде начался суд над Саддамом Хусейном. Какова юридическая база этого процесса?
М. У.: Я давно занимаюсь подобными проблемами: в свое время даже написал книгу о процессе над Людовиком XVI. Возможно, вам известно, что якобинцы сначала решительно выступали против суда над королем, полагая желательным захватить и тут же убить его – как «врага народа» (это, кстати, был первый случай использования данного понятия, подхваченного в сталинскую эпоху). Они поддерживали идею введения системы проскрипций по римскому образцу – составления списка аристократов, подлежавших «немедленной ликвидации» по мере их обнаружения. И это имело смысл, так как произошла смена режима, а король и его приближенные были, с одной стороны, врагами новой власти, но, с другой – вряд ли могли быть признаны виновными в нарушении прежних законов, в соответствии с которыми они когда-то действовали. Подобной же позиции придерживались в 1944-м и некоторые министры британского правительства, предлагавшие составить список нацистских преступников, подлежавших немедленному уничтожению. По их мнению, организация трибунала стала бы фарсом, так как слишком напоминала бы сталинские процессы 1930-х годов.
Однако я в своей книге защищал идею организации судебного процесса над Людовиком XVI, причем по нескольким причинам. Было, несомненно, правильно показать, что король, претендовавший на право быть единственным источником закона, на деле является таким же гражданином, как и все остальные. Было правильно также не только указать ему на его права, но и предъявить ему обвинение, не только предоставить ему защитников, но и доказать факт совершенных им преступлений. Никто не должен считать себя выше закона – таков был основной смысл суда над королем… С тех же позиций я выступал и в поддержку Нюрнбергского процесса. Известно, что Герман Геринг, выслушав приговор, произнес знаменитую фразу, что «именно такой оказывается судьба побежденных в суде победителей». Но нельзя забывать и о том, что многие обвиняемые на том процессе были оправданы. Собственно, таким и должен быть судебный процесс: обвинение доказывает свою правоту, защита предлагает контраргументы, и в результате выносится справедливое судебное решение. И суд над Саддамом Хусейном видится мне вполне аналогичным: его цель состоит в том, чтобы показать диктатору и стране: даже наиболее высоко «вознесшийся» правитель может быть призван к ответу, над ним может быть устроен судебный процесс, который пройдет при соблюдении всех принятых в цивилизованном мире норм и принципов.
В. И.: Но если сравнивать суд над Саддамом Хусейном с трибуналом в Нюрнберге или, например, с судом над Слободаном Милошевичем, организованным в Гааге, то нет ли различия в структуре обвинений? В чем обвиняется Хусейн – в геноциде, как Милошевич, в военных преступлениях, как нацисты, или же в противодействии международным санкциям, в несоблюдении резолюций ООН и в оказании сопротивления войскам коалиции?
М. У.: Даже в Нюрнберге обвинение основывалось на том, что законы, запрещающие массовые убийства, установлены в каждом обществе и обвиняемые не могли не знать о том, что преступают их. В иракской ситуации дело выглядит даже более просто: массовые убийства совершались на территории собственной страны, а в иракских законах были прописаны наказания за действия подобного рода. Тем более что суд над Саддамом Хусейном организован подобно процессу над Людовиком XVI – ведь Саддама судит не международный трибунал, а иракский суд… В то же время я хотел бы подчеркнуть, что международное право в данном случае не играет решающей роли; вне зависимости от того, подписывал ли Ирак конвенцию о геноциде (я не знаю, сделал ли он это в свое время), массовые убийства считаются преступлением в любой стране, в любой правовой системе, и тот, кто совершает его, не может оставаться безнаказанным. Поэтому я считаю (с учетом того, что никто не лишает Саддама его прав, не отказывает ему в праве на защиту и в процедурном отношении процесс ведется корректно), что данное судебное разбирательство является в высшей степени целесообразным и полезным. Полезным именно в силу того, что оно помогает устанавливать истину и восстанавливать справедливость.
Е. К.: Прошло без малого тридцать лет с момента выхода в свет вашей книги о справедливых и неправедных войнах. Что дает обычному человеку отнесение войны к той или другой категории? Как это меняет отношение широких масс к войне? В общем, каково, если так можно сказать, «практическое значение» теории справедливой войны?
М. У.: Я стал политически активным человеком в 1960-е годы, в период учебы в аспирантуре и начала своей преподавательской деятельности. То было время войны во Вьетнаме, я тогда много ездил по университетским кампусам, общался и с профессорами, и со студентами, часто выступал перед самыми разными аудиториями, рассуждая и размышляя о войне. Время же для таких размышлений было самое подходящее, поскольку абсолютное большинство американцев пришли к выводу, что правительство не имеет права посылать своих граждан за океан, чтобы убивать или быть убитыми, если только для этого у него нет весомых причин. И обоснование справедливости войны (а вариантами такого обоснования могут быть указания на совершённую агрессию, попытка отторгнуть от страны принадлежащие ей земли или же чрезмерная жестокость агрессора) становилось первоочередной задачей. Замечу: мы были далеко не первыми, кто столкнулся с такой необходимостью. Не случайно теория «справедливой войны» в ее первоначальном варианте была разработана католическими политическими философами в XVI–ХVII веках. Значение ее заключалось именно в предоставлении возможности оценивать действия правительства с четких универсальных позиций, которые и сегодня применяются для определения нашего отношения к действиям (или бездействию) властей иногда в далеких от нас точках земного шара. И речь здесь идет не обязательно о критике военного вмешательства; порой можно и нужно желать его – как, например, я желал в свое время, чтобы США вмешались в ситуацию в Руанде, чего, однако, мы так и не сделали.
Е. К.: А как бы вы в таком случае определили войну, которая в последние годы идет в Чечне?
М. У.: Мне трудно быть категоричным в данном вопросе, но мне кажется, что борьба чеченцев весьма схожа по своим причинам и побудительным мотивам с тем, что делают палестинцы, и в этом аспекте она оправданна. Другое дело – чеченцы применяют такую тактику и такие приемы борьбы, с которыми невозможно согласиться ни при каких обстоятельствах. Если принять во внимание историю чеченского народа, следовало бы полагать, что предоставление ему независимости или широкой автономии было бы наилучшим выходом и что чеченцы вполне заслуживали бы такого исхода дела. Однако терроризм не может быть оправдан; очень часто в истории случалось так, что этнические меньшинства, боровшиеся за правое дело, вынуждены были прибегать к террору и тем самым подрывали собственную легитимность, в конце концов перерождаясь в экстремистские движения…
В. И.: А в чем вы видите разницу между террористической деятельностью и партизанской войной, между боевиками и повстанцами, особенно если борьба ведется, по сути, на территории, исторически принадлежавшей этим повстанцам?
М. У.: Ответ очевиден: в одном случае речь идет о борьбе с армией (или, по крайней мере, с отдельными солдатами) противника, в другом – о захвате в заложники женщин и детей…
В. И.: …то есть если чеченцы устраивают засаду на колонну российских военных, это не может быть названо актом террора?
М. У.: Нет. Конечно нет. Можно обсуждать вопрос о том, насколько такая атака окажется справедливой, или то, насколько гуманным будет отношение, в частности, к раненым или пленным, но само понятие терроризма, хотим мы этого или нет, к подобным акциям неприменимо. Я не очень знаком с ситуацией в Чечне, но я могу сказать то же самое относительно израильско-палестинского конфликта. В той войне атаки боевиков на израильских солдат или на вооруженные отряды самообороны, которые зачастую формировали жители еврейских поселений, никогда не назывались террористическими; последнее всегда относилось исключительно к взрывам в автобусах, ресторанах, на улицах израильских городов.
Е. К.: Можно ли говорить о делегитимизации справедливой освободительной борьбы в том случае, если ее сторонники или их часть вступили на путь терроризма?
М. У.: Да, я так считаю. В целом, например, я в принципе солидарен с требованиями палестинцев о создании независимого палестинского государства, но я уверен, что такое государство нельзя создавать сегодня, передавая его в руки людей, сделавших терроризм своей идеологией и практикой. Именно поэтому Израиль упорно отказывался от переговоров с экстремистским крылом Организации освобождения Палестины и именно поэтому израильское правительство постоянно ищет контактов с умеренными лидерами Палестинской автономии, надеясь, что рано или поздно умеренные придут к власти в формирующемся «государстве».
В. И.: В нашей беседе мы в основном говорим о «традиционных» военных конфликтах – войнах, ведущихся между национальными государствами. В то же время все большее число военных столкновений обусловлено этническими или религиозными противоречиями, увеличивается также число гражданских войн. Сколь серьезно изменилась природа военных конфликтов с момента окончания Второй мировой войны?
М. У.: Со времён Второй мировой войны мир видел и вполне традиционные войны, которые вели между собой суверенные национальные государства, – достаточно вспомнить войны между Индией и Пакистаном, Израилем и Египтом, а также целый ряд других. При этом великие державы начали вмешиваться в войны, которые, по сути, были гражданскими, хотя по форме и оставались межгосударственными конфликтами (по моему убеждению, конфликты в Корее и Вьетнаме, в которых США принимали активное участие, имели именно такую природу). Однако в последнее время войны, истоки которых крылись именно во внутригосударственных конфликтах, стали особенно частыми. Вспомним конфликт в Камбодже, где режим «красных кхмеров», именовавший себя коммунистическим, инициировал атаку на любые проявления городской культуры, позднее превратившуюся в жестокую войну с собственным народом. И в какой-то момент вьетнамская армия остановила этот ужас; разумеется, она действовала не только по гуманитарным соображениям – вьетнамцы имели в регионе свои стратегические интересы, но они положили конец этому кошмару и тем самым сделали большое дело. В данном случае мы имеем дело с гражданской войной (пусть даже она и представлялась как «обострение классовой борьбы») и внешним вторжением, остановившим войну. Такую же природу имели ситуации в Восточном Пакистане (нынешнем Бангладеш), где пришлось вмешаться Индии; в Уганде, где потребовалось вмешательство Танзании. Это были кровавые, тиранические режимы. Но, возможно, время таких интервенций прошло. Война в Ираке подтверждает, что сегодня недостаточно свергнуть режим, как это произошло в случае с режимом Иди Амина в Уганде. Нужно заниматься постконфликтным строительством, создавать функционирующие управленческие структуры, а это уже не классическая война ради захвата территории. Разумеется, к совершенно новым явлениям следует отнести терроризм. Я склонен считать, что с терроризмом следует бороться, как с обычной преступностью. Но речь идет об ограничении свобод человека, о формировании совершенно новой социальной реальности, складывающейся под влиянием этой борьбы в большинстве западных стран.
В. И.: Во многих частях мира идут гражданские войны. Могут ли Объединенные Нации или, возможно, сообщество демократий выработать универсальные критерии интервенции?
М. У.: Некоторые универсальные принципы существуют. В частности, Устав ООН, который указывает, когда можно применить силу по отношению к суверенному государству. Другой вопрос, насколько они надежны. Возьмем, например, три случая. ООН никогда бы не санкционировала вторжение Вьетнама в Камбоджу. Равно как и Индия никогда бы не получила санкцию Совета Безопасности на операцию в Бангладеш, а Танзания – на интервенцию в Уганде. В 1990-е годы мы столкнулись с аналогичной проблемой в Сребренице (Босния) и совсем недавно – в Дарфуре (Судан). Ни один политический лидер не возьмет на себя такую ответственность. Универсальные принципы существуют, но не все готовы до конца следовать этим принципам. Поэтому пора подумать над тем, как усовершенствовать Объединенные Нации. Но я бы порекомендовал следовать «иракскому принципу»: тот, кто может положить конец нарушениям прав человека, должен это сделать.
В. И.: Может, имеет смысл изменить структуру миротворческих контингентов ООН и перейти к их формированию из наемных военных, которых организация рекрутировала в различных странах, преодолевая тем самым свою зависимость от национальных правительств?
М. У.: Да, но этими войсками должен ведь кто-то командовать. Вспомните, в какой ситуации оказался генерал Даллэр. Он был полон решимости урегулировать проблему, возникшую в Руанде, но не нашел поддержки в Совете Безопасности ООН. Фактически его принудили к бездействию. Да, лично я согласен с тем, что необходимо создать самостоятельные правоохранительные силы ООН, сформированные не по национальному признаку, а по принципу индивидуального рекрутирования солдат и офицеров, которые защищали бы интересы международного сообщества. Однако политически это неприемлемо и потому маловероятно.
Е. К.: Не видите ли вы проблему в том, что Совет Безопасности фактически совмещает функции «правоохранительных» органов и судебной власти? Разве сложность заключается не в том, что члены Совета Безопасности ООН должны не только установить факт преступления, но и определить также степень вины и форму наказания? Учитывая эту внутреннюю коллизию, возможно ли усовершенствовать ООН без изменения ее сущности?
М. У.: ООН следует реформировать с учетом потребности в глобальном управлении, своего рода глобальном правительстве. Но это очень сложно. Положение, складывающееся вокруг Дарфура, наглядно демонстрирует, как функционирует сегодня международное сообщество. После вторжения в Ирак Лига арабских государств противостоит попыткам Запада вмешаться в проблему Дарфура. Их можно понять. К тому же и Китай, который лихорадочно ищет новые источники нефти, в большинстве случаев склонен поддерживать арабские страны.
В. И.: В последние десятилетия процессом глобализации охвачены практически все страны мира. Способствует ли это установлению неких глобальных правил, какой-то однородности, или же мир становится более поляризованным, разобщенным и «множественным»?
М. У.: Когда вы путешествуете по миру, то обнаруживаете: повсюду люди слушают одну и ту же музыку, дети одеты в похожую одежду. Невозможно отрицать, что глобальная культура уже стала реальностью. Вместе с тем растет сопротивление этой глобальной культуре, крепнет стремление подчеркнуть свою независимость, утвердить собственную идентичность. Показательно, но это сопротивление все чаще принимает религиозную форму. Как раз сейчас я исследую эту проблему. Похоже, что индусский национализм, иудейский мессианизм, радикальный исламизм, евангельский протестантизм помогают людям выделиться. Лично я остаюсь приверженцем выдвигавшихся еще просветителями идей о необходимости секуляризации общественной жизни, о преимуществах светского правления.
В. И.: Я имел в виду несколько иное. Вчера, когда я ездил по университетскому кампусу, меня остановили полицейские и пожурили за то, что на одной из дорожек я притормозил, но не остановился на знак «stop». Здесь, в Америке, нет речи о какой-то единой идентичности – скорее можно говорить о расцвете мультикультурализма, допускающего сосуществование разных культурных традиций. Но есть правила, и, следовательно, на знак «stop» обязаны останавливаться любые водители: и белые англосаксы, и афроамериканцы, и выходцы из Азии и с Ближнего Востока… Так же и в глобальном масштабе: общества не обязательно должны быть друг на друга похожи. Но разве нельзя сформулировать некие всеобщие правила поведения, которые жестко требовалось бы соблюдать?
М. У.: Соединенные Штаты, собственно, и стали местом, где проводится такой эксперимент: культурные различия сохраняются и поддерживаются, но отчасти ограничиваются некоей политической унифицированностью. И эта политическая реальность воздействует на все стороны жизни. Если присмотреться, можно увидеть, что здесь, в США, самые разные религиозные сообщества – иудейские, мусульманские, приходы Русской православной церкви – постепенно перенимают характерные черты протестантских конгрегаций, если хотите – «протестантизируются». Разумеется, они не меняют своего символа веры, но вы можете встретить мечети, в которых уже нет раздельных помещений для молитв мужчин и женщин и где паства сама выбирает имама; то же самое происходит и в некоторых православных приходах, хотя в России подобное никогда не случается. Так что в Америке сохраняется американская культура, остающаяся англосаксонской и протестантской по своему характеру. Она не является единственной и даже объединяющей, но она есть. А сам протестантизм, по сути, не есть религия; он скорее представляет собой форму религиозного сознания, которая удачно сочетается с принципами индивидуализма и демократии.
В целом же мы допускаем весьма широкую религиозно-культурную автономию, но при этом сохраняем политическую идентичность и политическую структурированность. Последнее весьма непросто, и оно имеет свою цену. Вот, посмотрите, журнал, который я редактирую уже много лет, называется Dissent , и он был основан в мрачные годы маккартизма. Американская нация зиждется на уважении к Конституции. Американцев, объединяет приверженность республиканским идеалам, демократии, Конституции США, Декларации независимости. Верность этим идеалам заставляет действовать в политической жизни с оглядкой на принципы и институты.
В. И.: В последней книге «Политика и страсти» вы, исследуя причины войны в Алжире, писали, что в 1960-е годы алжирцы предпочли коллективную мусульманскую идентичность индивидуализированной французской. Что вы думаете по поводу бунта иммигрантов в парижских пригородах? Могут ли люди, ощущающие себя членами огромного сообщества, интегрироваться в индивидуализированное европейское общество?
М. У.: Французский проект как раз и состоял в том, чтобы ассимилировать иммигрантов, сделать их французами, гражданами Республики. Предполагалось, что культурные и религиозные различия должны утратить свою актуальность. Этот проект очень хорошо функционировал на протяжении длительного времени. Французам удалось ассимилировать множество выходцев из стран Южной и Восточной Европы. Но когда они столкнулись с массовой иммиграцией из государств Северной Африки, механизм перестал срабатывать. Я думаю, проблема в количестве, а не в национальной или религиозной принадлежности иммигрантов. В условиях экономической стагнации они не интегрируются в общество прежде всего экономически. Франции придется перейти к мультикультуралистской модели и признать право иммигрантов на сохранение их первоначальной идентичности. Вообще, это кажется весьма странным здесь, в Америке. Вспомним, к примеру, «дело о платках» 6. В американских школах никто даже не обратил бы внимание на то, что некоторые ученицы носят головные платки. Если бы разговор шел о чадре, еще может быть… Но не в случае с платками. Следует быть более терпимыми по отношению к проявлениям национальной культуры. Но, конечно, мультикультурализм – это не аргумент в условиях массовых беспорядков. Ключ к решению проблемы лежит в области экономической политики. Этим людям необходимо дать работу, обеспечить возможности личностного роста. Если решить экономические проблемы, преодолевать возникающие на культурной почве конфликты будет значительно проще.
В. И.: Вы считаете, что в Америке подобное не произойдет?
М. У.: США длительное время были страной массовой иммиграции. Но мы научились преодолевать культурные различия. Вспомним процесс «протестантизации» ислама и христианства, о котором я говорил. Благом для нас оказалось то, что первые арабские иммигранты были христианами и они легко ассимилировались, а затем помогли арабам-мусульманам найти свое место в американском обществе.
Е. К.: А несет ли угрозу США массовая иммиграция мексиканцев?
М. У.: Да, на юго-западе США подобные проблемы могут возникнуть. В Аризоне и Южной Калифорнии 80 % населения – испаноязычные жители. Однако испаноязычные иммигранты расселяются по всей стране. Мексиканские, пуэрториканские, гватемальские диаспоры можно встретить во всех частях Соединенных Штатов. Недавно я был в штате Небраска, так вот в Омахе тоже живут испаноязычные иммигранты… Они не только расселяются по всей территории Соединенных Штатов, но и возвращаются к себе домой, чего не делали те, кто пересекал Атлантический океан.
В. И.: Сегодня часто рассуждают об «американском проекте» и «европейском проекте». В России тоже якобы имеется свой «проект», который, как считают многие, состоит в восстановлении Российской (затем советской) империи. Могли бы вы сравнить «американский» и «европейский» проекты?
М. У.: В правительстве Соединенных Штатов есть люди, которых можно назвать имперскими бюрократами. К таковым относится, например, Доналд Рамсфелд. Он имеет четкое представление – пускай имперское, консервативное – о том, чтЧ США должны делать в Ираке. Он считает вторжение в Ирак способом колонизации. Между тем в международной политике колониализм утрачивает привлекательность. Приведу два примера. Южная Корея, которая была творением США, уже недовольна присутствием на ее территории 50-тысячного американского контингента, оставшегося там после окончания корейской войны [в 1953 г.]. Это – прямое следствие демократии. Накануне войны в Ираке Турция отказала США в использовании ее территории для осуществления вторжения. А ведь Турция – один из основных американских союзников в Европе. Правительства обеих стран ведут такую политику потому, что они демократически легитимны. Американцы должны поддерживать это стремление к демократии, и потому «американский проект» не может быть имперским. США создают режимы, которые помогают обеспечивать американские интересы. Однако мы не всегда добиваемся целей. Если судить с позиций «имперскости», следует признать, что в свое время британцы эффективнее управляли Югом, – прежде всего потому, что обладали намного большим опытом.
Европейцев сегодня часто критикуют. Однако европейский проект прекрасен. Европейцы создают зону мира с едиными правилами и законами. Конечно, не все получается, бывают неудачи, как, к примеру, с Конституцией. Но Европейский союз – это гигантское достижение именно потому, что европейцы привержены данному проекту. Мне это внушает оптимизм, поскольку единая Европа способна противостоять унилатералистской политике американского правительства. И мне бы хотелось, чтобы европейцы более решительно отстаивали на международной арене принципы коллективной безопасности.
