Россия в глобальной политике

Профессор Кардозо – классик «теории депендьентизма», утверждавшей возможность ограниченного самостоятельного развития периферийных экономик при сохранении приоритета национальных целей и задач над интересами международного капитала. Автор более 20 книг. В августе 2005-го с профессором Кардозо встретился в его офисе в Сан-Паулу председатель научно-консультативного совета журнала «Россия в глобальной политике» Владислав ИНОЗЕМЦЕВ.   

Владислав Иноземцев: В первой половине 1990-х годов Вы, будучи министром финансов, провели в Бразилии финансовые реформы, по масштабу сравнимые с российскими преобразованиями того же периода. Но в отличие от российских реформаторов Вам удалось не только укрепить свой авторитет, но и выиграть президентские выборы. Как Вы можете объяснить такую популярность бразильских реформ? Может быть, их следует считать образцовыми?

Фернандо Кардозо: Успех моих реформ, а также и мой успех как политика основывались на ряде факторов. Во-первых, я являлся последовательным противником военной хунты в Бразилии (1). К тому же я был широко известен своими левыми (подчеркну – левыми, а не левацкими) взглядами, а бЧльшая часть населения страны в 1980-е – начале 1990-х видела в левых политиках представителей наиболее последовательной оппозиции военному режиму.

Во-вторых, после выработки плана подавления инфляции, так называемого Plano Real (2), я считал необходимым объяснять людям каждый наш шаг, любое действие правительства – с помощью радио, телевидения, пресс-конференций, публичных дискуссий и пр. В результате мы довольно легко провели наш план через Национальный конгресс, так как отнюдь не только предприниматели, но и значительная часть среднего класса поддержала нашу программу действий, поскольку была хорошо информирована о ее сути. Разумеется, мы не смогли заручиться поддержкой со стороны профсоюзов или левацких партий, таких, например, как Партия трудящихся (3), но как только реформа начала давать результаты, практически никто уже не сомневался, что снижение инфляции и восстановление экономической стабильности действительно отвечает общим интересам. На волне этих настроений я и выиграл президентские выборы. Иными словами, сила моя и моих сторонников в середине 1990 годов заключалась в детальной проработке плана реформ и в технике его преподнесения – предельно демократической и по сути, и по форме.

Став президентом, я продолжил реформы. Но теперь на повестке дня стояли реформы системы социального обеспечения, налоговая реформа и др., и они, разумеется, уже не воспринимались столь позитивно, как программа стабилизации. Но мне, думаю, удавалось действовать в рамках некоего консенсуса – ведь по крайней мере через четыре года я был переизбран уже в первом туре, получив 53 % голосов. Этот консенсус основывался на широком признании необходимости «открытия» бразильской экономики, быстрого встраивания в мировое хозяйство, что мы считали инструментом преодоления нашей отсталости. Правда, та девальвация реала, которую мы вынуждены были допустить в 1999 году (4), серьезно подорвала мои позиции. Население увидело, что в чем-то мы отступили от прежней политики, и потому вторая половина моего второго срока оказалась непростым этапом. Отчасти поэтому мы, точнее, мой кандидат потерпел поражение от Лулы (5).  

Однако в последнее время положение меняется, и у меня есть основания полагать, что на приближающихся выборах моя партия снова возьмет верх. Я имею в виду президентские выборы. Избрание парламента не определяет здесь политику: ни одна партия не имеет в нем более 20 % мандатов. Бразилия – большая и слишком многообразная страна, чтобы мы могли позволить себе двухпартийную систему. Но как бы то ни было, я чувствую возрождение прежних настроений. Люди начинают осознавать необходимость развиваться быстрее, ибо мир не стоит на месте и нельзя не видеть, что мы рискуем утратить наши позиции из-за конкуренции с Китаем, Индией и, возможно, Россией.

В. И.: Ваш опыт и талант как социолога помогли в проведении реформ. Между тем очень часто политики не уделяют должного внимания адекватному восприятию обществом их действий и даже гордятся тем, что их не понимают…  

Ф. К.: В свое время мне пришлось долго убеждать коллег-экономистов в правильности моего решения. Многие из них считали его пагубным и говорили, что нельзя заставить народ принять заведомо непопулярные меры, невозможно растолковать суть сложной и комплексной реформы большинству населения. Но я настоял на своем и не ошибся. Метод, который мы применили, я называю «демократической педагогикой» я и по сегодняшний день верю в его эффективность. Исключительно важно не бояться снова и снова объяснять народу свою политику.

В больших странах, таких, например, как Бразилия или Россия, это, разумеется, нелегко сделать, но никогда нельзя оставлять попытки привлечь избирателя на свою сторону. Сам я остаюсь последовательным демократом и не сомневаюсь: если вы готовы предоставлять своему народу всю возможную информацию и убеждать его в своей правоте всеми доступными вам методами, к вам рано или поздно придет успех. Если же вы считаете, что люди не способны понять вас и ими следует манипулировать ради принятия правильных решений, то это – начало больших неприятностей. Да вы и не добьетесь ничего такими методами – конечно, если мы говорим об открытом обществе.  

Бразилия же – открытое общество в полном смысле слова. И это не может не вызывать удивление, если знать нашу историю и учитывать масштаб расслоения общества, степень разрыва между богатыми и бедными (6). Однако эта особенность становится инструментом утверждения открытого общества – ведь каждый гражданин стремится к истине и справедливости, и любое сокрытие властью общественно значимой информации чревато социальным взрывом.

Еще одна важная черта нашего народа – толерантность, формировавшаяся в бразильском социуме на протяжении многих поколений. В том, что касается сочетания неравенства с открытостью и толерантностью, мы похожи на Соединенные Штаты и радикально отличаемся от России. Отчасти это обусловлено уникальным смешением в нашей стране рас и национальностей. Бразильцы, ведущие свою родословную от португальских колонистов, у нас в явном меньшинстве. Есть негры – не те, что в Соединенных Штатах, а скорее мулаты; более 10 миллионов наших граждан происходят от этнических немцев; итальянцев здесь около 24 миллионов – даже в Аргентине столько не наберется. Есть также выходцы из Польши и Украины; очень много японцев; почти 9 миллионов человек – выходцы из Ближнего Востока, причем ливанцев здесь больше, чем в самом Ливане…  

Таким образом, в Бразилии мы имеем своеобразный «плавильный котел». В Соединенных Штатах этот «котел», похоже, оказался не без изъяна. В Америке возникают замкнутые национальные и этнические сообщества, что очень плохо. У нас же – полное, практически хаотическое смешение представителей разных рас и народов, и мы горды этим, воспринимаем различия как нечто естественное…  

По сравнению с американцами мы придаем различиям гораздо меньше значения и больше склонны к всеобщему сотрудничеству. Соединенные Штаты часто восхищают меня в том числе и потому, что американцам удается быстро и радикально менять свое общество. Как быстро, например, преодолели они расовую сегрегацию! И афроамериканцы получили равные права с остальными гражданами. Но это – равенство перед законом. Мы же, бразильцы, традиционно не уделяем законам слишком много внимания. На деле, однако, дискриминация проявляется в Бразилии гораздо реже, чем в США, хотя нам, возможно, и не хватает институциональных инструментов для ее подавления. Пускай мы и не равны, но мы не чужды друг другу.  

В. И.: Все сказанное Вами о бразильской политической системе заставляет только порадоваться за нее. К сожалению, этого не скажешь о России. У нас демократизация потерпела неудачу, в стране установлен полный контроль Кремля над нижней палатой парламента, а «депутаты» верхней не избираются, а назначаются. А что происходит в этом контексте у ваших соседей по континенту? Присущи ли им ценности открытого и толерантного общества? 

Ф. К.: Государства Латинской Америки существенно отличаются друг от друга – как в культурном отношении, так и по существующим в них моделям социальной интеграции. Если говорить о Парагвае и Аргентине, то наши общества весьма похожи и, я бы сказал, представляют собой определенную культурную общность. К Аргентине, Уругваю, даже к Чили применимо многое из того, что выше говорилось о Бразилии, – с некоторыми поправками, разумеется. Это открытые общества, причем отличающиеся гораздо более низким, чем у нас, уровнем имущественной дифференциации и этнонационального разнообразия. Если говорить о карибских государствах и странах Центральной Америки, то здесь социального неравенства не меньше, чем в Бразилии, и оно также существует на фоне серьезной этнической фрагментированности, правда обусловленной  прежде всего значительной долей выходцев из Африки. А вот в государствах Андской группы качественно иная ситуация. Ибо в Боливии, Эквадоре, Гватемале и в меньшей степени Перу главной социальной проблемой остается вопрос о формах и методах интеграции коренного населения в общественную жизнь. Этим обществам свойственна значительная национальная раздробленность, и этнические противоречия в них могут принять еще более радикальный характер. Это серьезно отличает их от Бразилии, Аргентины, Уругвая или Чили. Посмотрите, например, на то, что происходит в Боливии, где потомки индейцев составляют самую крупную этническую группу: они даже не ставят вопроса об интеграции, а требуют власти и самоуправления; кроме того, обсуждается возможность автономии для южных районов страны. Подобные тенденции наблюдаются практически во всем регионе. В общем, Латинская Америка состоит из совершенно непохожих друг на друга обществ. 

Но имеется и еще одно обстоятельство. В силу особенностей своего исторического развития и географического положения Европа оказала особенно значительное культурное воздействие на юго-восточную часть континента, а также на некоторые страны Карибского бассейна и даже Мексику, где сильно испанское и французское культурное влияние. В действительности концепция Латинской Америки, даже сам этот термин – французское изобретение. Прежде говорили о некоей иберо-американской цивилизации, а мы и сейчас используем это понятие, чтобы подчеркнуть наши исторические корни. И совсем по-другому обстоит дело с Панамой или Венесуэлой, традиционно ориентирующимися на Соединенные Штаты.  

Если обратиться к экономическому аспекту, к глобализации (а глобализация похожа на землетрясение, переворачивающее все прежние представления об успешно развивающемся обществе), то большинству стран приходится тратить много сил, чтобы ответить на ее вызовы и достойным образом интегрироваться в мировую экономику (некоторым это так и не удается). Шансы, предоставляемые глобализацией той или иной стране, неодинаковы, да и люди пользуются ими по-разному. Например, в 1990-е Бразилия серьезно оторвалась от Аргентины в плане приспособления к новым реалиям, и сегодня отчасти сохраняется разрыв и в темпах экономического развития обеих стран. 

Если оценивать ситуацию с точки зрения инвестиций – как иностранных, так и внутренних, – то несомненным лидером, далеко оторвавшимся от прочих стран региона, является Бразилия. В результате активных усилий, предпринимаемых на протяжении 1990-х годов, наша страна оказалась намного лучше интегрированной в глобальную производственную систему, чем ее соседи, исключая, возможно, Мексику, которая в те же годы успешно подстроила свою экономику под нужды Соединенных Штатов. Но поскольку Бразилия находится гораздо дальше от США, то ее экономическая мощь позволяет ей стать своего рода «полюсом притяжения», вокруг которого могут интегрироваться другие страны. Начиная с 1995 года – после достижения финансовой стабилизации – в страну поступило не менее 150 млрд дол. прямых иностранных инвестиций, и это весьма существенная сумма. Во время моей работы на посту министра финансов среднегодовой объем инвестиций не превышал 1–2 млрд дол., на пике делового цикла, в 2000-м, он составил 33 млрд, а сегодня, в период умеренного роста, ежегодный прирост инвестиций – 15–17 млрд долларов. Инвестиции идут к нам не только потому, что наша экономика развивается особым образом, но и потому, что Бразилия – воплощение всей Южной Америки. (Здесь стоит отметить, что в последнее время основной поток инвестиций поступает на наш континент из «латинских» стран Европы, и можно даже сказать, что понятие «Латинская Америка» наполняется неким новым смыслом. Если несколько десятилетий тому назад основными европейскими инвесторами считались Великобритания, Германия, Швеция и Швейцария, то сегодня к нам хлынула волна капиталов из Франции, Испании, Португалии и несколько в меньшей мере из Италии.)

Чили, государство с более слабой экономикой, также сумело воспользоваться эффектами глобализации, закрепив свое присутствие в целом ряде ключевых ниш мирового рынка. При этом чилийцы продемонстрировали незаурядную сообразительность. Они не только экспортируют сырьевые товары, но и производят вина и фрукты, разводят рыбу, всё активнее действуют на рынке услуг. В последние годы накопление капитала в Чили идет настолько быстро, что страна становится серьезным региональным инвестором, вкладывающим средства в экономику соседних государств.  

Аргентина или Уругвай, напротив, похоже, не вполне понимают, какое направление развития и какие ориентиры им следует выбрать. А вот центральноамериканские государства, наоборот, стабильно ориентированы на США – одни больше (как Колумбия, зависящая от американской военной помощи, или Венесуэла, поставляющая в США львиную долю своей нефти), другие меньше. Их рынки открыты для американских товаров, а американский рынок в свою очередь открыт для их продукции. Поэтому в данном случае направление интеграции вполне понятно. 

В. И.: Недавно в России перевели новую книгу профессора Джагдиша Бхагвати о глобализации. Он утверждает, что сама по себе глобализация вряд ли способна оказать разрушительное воздействие на периферийные страны, если только их правительства не попытаются ей противостоять или неумело ее регулировать. 

Ф. К.: Если в некоторых странах (назовем их «более развивающимися») правительствам удается разглядеть не только опасности, но и возможности, связанные с глобализацией, они смогут продвигаться вперед намного быстрее. Пример тому – Чили. В других случаях власти, напротив, борются против неизбежных проявлений глобализации и тем самым замедляют развитие страны, порой вообще обращая его вспять. Вместе с тем серьезной опасностью становятся недовольство и озлобленность тех, кто отстает от задаваемого глобализацией темпа. Однако, если оценивать состояние экономик латиноамериканских стран, опираясь на статистические данные, окажется, что регресса нигде не наблюдается, хотя темпы хозяйственного роста различны. Даже утверждения о том, что глобализация вызывает рост безработицы, приводит к сверхэксплуатации, – и те не находят подтверждения. В то же время нельзя недооценивать роль правительств. Возможно, им следует избегать чрезмерного вмешательства в экономику, но они обязаны заложить фундамент, позволяющий стране включиться во всемирное разделение труда. Иными словами, они должны обеспечить гражданам получение образования, сделав общество восприимчивым к технологиям и создав эффективные социальные институты. Если это есть, то участие в глобализации принесет пользу. Если нет – можно ожидать проблем. 

В. И.: В некоторых странах руководители склонны «уповать на собственные силы» и «идти особым путем», считая, что глобализации можно противостоять и «избавить» от нее свои страны. Например, как мне кажется, именно это и случилось во многих африканских государствах. История, однако, показала: от глобализации можно защититься, но тогда придется остаться на обочине мирового развития. Можно быть независимым от мира, но в таком случае и он не будет зависеть от вас… 

Ф. К.: Вы правы. Ведь что такое глобализация? Это прогрессивная интеграция мировых рынков – финансовых и прочих. Это – формирование относительно единой производственной системы и распространение ее на весь мир.  Такова современная форма капитализма. Динамика глобализации определяется крупными корпорациями. Именно они обладают ресурсами, необходимыми для рационализации производства, а также информацией и средствами ее обработки, что позволяет ориентироваться в ситуации и принимать верные решения. В определенном смысле глобализация – это современное воплощение прогресса, и в этом ее можно сравнить с индустриализацией в Европе в начале XIX века, радикально изменившей привычный порядок. Многие выступали тогда против промышленной революции, но их протесты не остановили ход истории. То же самое и с глобализацией. «Что за странные люди!» – наверняка сказал бы об антиглобалистах Карл Маркс, будь он сегодня жив. Выступать против глобализации – это практически то же самое, что отрицать саму идею прогресса. 

В то же время любой процесс имеет позитивные и негативные аспекты, и у правительств есть средства сглаживать его отрицательные эффекты. Так, необходимо возмещать издержки тем, к кому глобализация повернулась спиной, – ведь ее основой является возрастание роли рынка, а рыночные силы непредсказуемы и могут быть жестоки по отношению к значительной части населения. Но размер компенсаций и пути их обеспечения должны определяться открытым гражданским обществом на основе внимательного отношения к самым различным мнениям и демократических подходов к анализу альтернатив. Только демократия способна укротить такое буйное животное, каким иногда может оказаться рынок.

В. И.: Вы упомянули о том, что Латинская Америка исторически близка Европе. Не означает ли это, что на вашем континенте возможна реализация чего-то похожего на европейский проект, на интеграцию? 

Ф. К.: Да, разумеется. МЕРКОСУР (7), например. Конечно, можно сказать, что МЕРКОСУР сегодня – это не более чем экономический союз. Но изначально мы рассчитывали на большее. На политическую интеграцию, некую региональную солидарность. В реальности все свелось к торговым отношениям. И даже в этой сфере у нас постоянно возникали разногласия, и порой довольно существенные, поскольку в 1990-е годы экономики всех наших стран или, точнее, двух главных участников – Бразилии и Аргентины находились не в лучшей форме, имея значительные торговые дисбалансы и порой непредсказуемые курсы валют. Пик этих противоречий пришелся как раз на годы моего президентства, и я предложил сместить акценты на серьезные инфраструктурные проекты, которые могли бы оказаться полезными для всех их участников. Я выступил с инициативой проведения встречи президентов в Бразилиа (8), пригласив на нее не только лидеров государств – членов МЕРКОСУРа, но и многих других латиноамериканских руководителей, и предложил Интерамериканскому банку развития (9) вынести на наше рассмотрение ряд проектов, которые могли бы способствовать пространственному сближению наших народов. Причем за образец следовало взять проекты, осуществлявшиеся в Бразилии с целью ускорения интеграции между отдельными районами страны. Банк вышел с рядом проектов в области железно- и автодорожного строительства, прокладки линий электропередач и совместных программ в области энергетики и телекоммуникаций, многие из которых были одобрены. Таким образом, мы решили начать заново – причем именно с того, с чего в свое время начинали европейцы с их Европейским объединением угля и стали. Сделав акцент на торговых вопросах, мы немного забежали вперед. Но даже сейчас мы не вполне понимаем, что собираемся делать со всем этим.

Все, что у нас сейчас есть, – это лишь определенная политическая близость. Да и ее не стоит переоценивать. Например, на последних выборах в руководящие органы ВТО и ряда других международных организаций кандидатура Бразилии в ряде случаев не получала поддержки даже со стороны наших партнеров по МЕРКОСУРу. Так что сегодня явно неудачный момент для подведения каких-то обнадеживающих итогов, хотя, я уверен, не следует отказываться от самой идеи более тесной интеграции. Нужно только попытаться переосмыслить многое из того, что мы сделали и упустили в области интеграции.  

Мы стремились также начать выстраивать отношения между Европейским союзом и МЕРКОСУРом. Когда Жак Ширак приезжал в 1997 году с официальным визитом в Бразилию, мы выступили с совместной инициативой проведения конференции в Рио-де-Жанейро, но ныне, похоже, и ЕС переживает не лучшие свои времена после провальных референдумов по европейской Конституции. Поэтому сейчас следует немного подождать, прежде чем возобновить усилия по установлению контактов между МЕРКОСУРом и Евросоюзом. 

Билл Клинтон в свою очередь активно предлагал альтернативный план – Панамериканскую зону свободной торговли (10). Мы в Бразилии не слишком хорошо относились к этому плану, опасаясь конкуренции со стороны США, которые, несомненно, стали бы главной силой в новом альянсе. Со временем американцы переориентировались на региональные альянсы с центральноамериканскими странами и государствами Андского региона. Параллельно они начали предпринимать активные попытки изолировать Бразилию посредством заключения двусторонних преференциальных соглашений с отдельными странами – членами МЕРКОСУРа.

Вы как россиянин можете понять причины наших проблем: очень сложно убедить большую страну пойти по пути интеграции с малыми государствами и разделить с ними свои и так нелегко доставшиеся преимущества и возможности.  

В. И.: Что до меня, я был бы счастлив, если б Россия стала 26-м членом Европейского союза и имела б в нем такие же права и возможности влияния, как, скажем, Люксембург. Все происходящее в России убеждает меня в том, что наш политический класс не способен должным образом управлять собственной страной…

 Ф. К.: И мне порой кажется, что так было бы лучше – и для Европы, и для мира…  

В. И.:  …и прежде всего для самой России.

Ф. К.: Но подобные мысли практически невозможно донести до значительной части населения, поскольку идея суверенитета исключительно глубоко укоренена в каждой нации. У нас нередко приходится слышать: «Зачем предоставлять иностранцам равные возможности? Зачем допускать их вмешательство в наши дела?» А ведь если бы нам удалось создать в Южной Америке более тесно интегрированную зону – и многие бы выиграли. Больше того, Бразилия обязана стать естественным лидером этого движения: всё же мы больше и богаче наших соседей.  

В. И.: Интеграция Европы имеет, помимо прочих, такие измерения, как социальное, личное, культурное, интеллектуальное. Как мне кажется, происходит рождение европейской нации, но, конечно, пройдет, вероятно, столетие, прежде чем она окончательно оформится. Возможно ли что-нибудь подобное в Латинской Америке? Можно ли утверждать, что народы латиноамериканских стран начинают лучше понимать друг друга?  

Ф. К.: При всех несходствах, о которых я уже говорил, различия между народами Латинской Америки, пожалуй, даже менее существенны, чем между европейцами. Возможно, наша близость – это следствие иммигрантского прошлого латиноамериканских наций, отголосок общего ощущения открытого пространства, и по сей день живущего в каждом жителе нашего континента (португальцы, например, гораздо больше похожи по менталитету на других европейцев, нежели на нас). Разумеется, это не означает, что мы всегда и во всем понимаем друг друга, но стоит нам начать общаться, и мы быстро осознаём свое «родство». 

Общность языка также является важнейшим фактором, способным намного облегчить интеграционные процессы. Но вместе с тем нельзя не учитывать, что наш регион занимает огромную площадь. На территории одной лишь Бразилии легко уместится вся Западная Европа. Активизирующееся трансграничное передвижение людей может послужить опорой для дальнейшего сближения латиноамериканских народов. Интенсивность туризма выросла в несколько раз за 1990-е годы. Кроме того, нельзя сбрасывать со счетов торговлю. И, разумеется, университеты. 

Должен сказать, однако, что в 1960–1970-х степень культурной близости была несколько выше сегодняшней. Отчасти это обусловливалось тем, что в силу социальной и политической нестабильности или из-за диктатуры в Чили и ряде других стран региона людям приходилось подолгу жить за границей и они лучше узнавали друг друга. Сегодня мы «объединяемся» через Соединенные Штаты: учимся в американских университетах, работаем в американских компаниях. Мы даже в шутку говорим о том, что лучшее место для встреч латиноамериканцев друг с другом – Майами. 

В. И.: Этой весной в чилийской столице прошла четвертая встреча министров иностранных дел стран – участниц «Сообщества демократий». Это объединение (а я поддерживаю его основную идею) постепенно становится значимой силой на международной арене и, не исключено, станет играть еще бОльшую роль в мире. Человечество пребывает в поисках нового порядка, но как-то не хочется, чтобы он оказался всецело американским. Как Вы думаете, возможно ли в будущем установление нового международного порядка, основанного не на американской гегемонии? 

Ф. К.: Новый мировой порядок, его становление будут тесно связаны с тем, насколько интенсивным окажется процесс формирования всемирного гражданского общества. С одной стороны, имеет место невиданная активизация усилий неправительственных организаций, сил гражданского общества, региональных организаций, разного рода благотворительных и протестных движений, которые хотят играть более значительную роль в международных процессах. С другой – отдельные государства всё решительнее выступают против однополярности современного мира. Однако, хотя наш мир и выглядит однополярным, в действительности он является таковым лишь до определенного предела. Пять великих держав никуда не исчезли, а мы, например, прилагаем усилия к тому, чтобы двери этого закрытого клуба – Совета Безопасности ООН – приоткрылись и для нас. Скорее всего, со временем Европа станет сильнее, глобальное значение Китая многократно возрастет, а страны типа Индии, России, Бразилии, Мексики будут играть в этом новом мировом порядке роль балансира. Вопрос на самом деле в том, каким образом будет установлен такой порядок. Ведь Америка располагает столь значительной военной и технологической мощью, что соперничество с ней попросту бессмысленно. И, на мой взгляд, странам – оппонентам Соединенных Штатов сегодня нужно делать ставку на «мягкую» силу (soft power) как на эффективное средство «нейтрализации» США. 

Я говорю так потому, что воспринимаю Соединенные Штаты как великую демократическую державу. Сегодня, увы, у власти там находятся крайние силы Республиканской партии, настоящие фундаменталисты, но они в конце концов уйдут. Важно, чтобы сами американские избиратели проявляли бОльшие интерес и внимание к тому, как их страна воспринимается в остальном мире. Путь к новому порядку видится мне лежащим не через оспаривание американского превосходства, а через вовлечение Соединенных Штатов в обновленное мировое сообщество. В нынешнем однополюсном мире абсолютно доминировать США не в состоянии, у их мощи есть очевидные пределы. В Ираке, например, они легко разрушили прежний режим, но пока не построили ничего нового. Да и в борьбе с терроризмом особого прогресса не видно. 

Международный терроризм способен подтолкнуть развитые страны к единству, причем основанному на применении именно «мягкой» силы. Ставка на «жесткую» силу (hard power) в борьбе с террором практически неминуемо приведет к неудаче. Напротив, необходимы как раз те качества, о которых я говорил выше: готовность убеждать, приверженность плюрализму и совещательности, толерантность, умеренность. Все это еще в большей мере понадобится нам, если мы и впрямь собираемся строить что-то новое, а не только бороться со злом…